Глава 2.
Жизнь в предвоенные годы
Переезд в райцентр
Весной 1937 года отец закончил в районной МТС курсы трактористов. Получилось так; что по руслу нашей реки Большой Зеленчук проходила административная граница Краснодарского и Ставропольского краев. В последний входила наша Черкесская автономная область, куда теперь отходил наш хутор, а наша станица до 1939 года принадлежала Краснодарскому краю. Наш райцентр теперь располагался в ауле Хабез и там же организовали МТС. За одну зиму отец овладел не очень сложной профессией тракториста, и его после курсов оставили заведовать складом запасных частей для тракторов, автомобилей и всех сельхозмашин. Сняв комнату у местных жителей-черкесов, он основал этот склад и приступил к работе, не имея ни помощника, ни заместителя, ни кладовщика. И это при окладе в 120 рублей в месяц, когда только что начали продавать рабочим хлеб из районной пекарни. Стоимость его была один рубль килограмм черного и один рубль пятьдесят копеек — белого, один килограмм сахара стоил 4 рубля 50 копеек, папиросы «Беломорканал» — 2 рубля 20 копеек пачка.
Отцовского месячного жалованья на семью из шести человек могло хватить практически только на хлеб и то — только на черный, если рассчитывать по полкило на человека. На оставшиеся 30 рублей нужно было покупать все остальное необходимое: одежду, еду и платить за снимаемую комнату. Теперь отец становился «пролетарием-гегемоном» и ему полагался паспорт.
С этой целью он обратился в станичный совет по месту рождения, где ему выдали свидетельства о рождении на всех. На меня и сестер были записи в метрических книгах, так как регистрации производились уже после Гражданской войны, а на отца и мать ничего не сохранилось, так как сколько раз менялась в станице власть, столько раз служивые разбирали на закрутки метрические книги. И после Отечественной войны и полугодовой оккупации не осталось ни одной довоенной учетной книги. Таковы «МЫ» во всем и навсегда. Отцу и матери выдали метрики по записям детей. Из пяти тогда человек членов семьи все мы, из Лебедевых по-уличному и по колхозным спискам переименовались по метрикам Лебединцевыми, а младшая сестренка Надя и в книгах была записана Лебедевой. При получении паспорта в районе местный сотрудник-черкес решил сократить писанину и выдал отцу паспорт с фамилией Лебединец, как его звали все трактористы и служащие МТС, сокращая окончание. Эту же фамилию получил и младший братишка Георгий, родившийся в 1938 году. Только я да мать впоследствии носили фамилию Лебединцевых.
Короче. Получив свидетельство об окончании семи классов, я вернулся в отчий дом уже не на хутор, где осталась проживать бабушка, а в аул, куда уже переехала мать с сестренками. Если на корову и птицу хозяйка-черкешенка соглашалась, то соседство в одном дворе со свиньей (чушкой) ей совсем было ни к чему. А без откорма хрюшки нам было не прожить. И решается отец на отчаянный шаг. На южной окраине аула до этого функционировал примитивный кирпичный заводик, где русские работяги построили пять землянок. Кирпич давно не производился. Землянки занимали подсобные рабочие МТС. Одна из них продавалась за 100 рублей, и отец, не раздумывая, купил ее. Это сооружение было построено не по чертежам армейских фортификаторов, а по образцу цивильного проживания тогда еще неразвитого социализма. Никто не вымерял ее площадь и кубатуру. Теперь уже невозможно их установить, но есть исходные данные: у одной из стен стояла кровать для родителей, у второй — деревянный топчан для сестренок, между ними помещался небольшой столик, при входе слева стояла небольшая кухонная плита. В комнате было два табурета. Я спал на матраце на полу, матрац надень, естественно, убирался. Были небольшие сени со ступеньками вверх. Котлован был отрыт до уровня узких рамок окон, а выше до двускатной крыши стены были выложены саманом. Чердака, естественно, не было. На продольную балку были положены жерди и хворост, сверху солома, затем замес глины с соломой. Внутренние стены и потолок тоже мазались глиной, потом побелка известью — и дворец пролетариям готов. Правда, места было мало, особенно когда привезли из роддома младенца Жору. Второе неудобство проявилось после ливневого дождя, когда в глиняном перекрытии оказалось с десяток протечек. Мать плакала от сознания того, что еще не жила в землянках, а тут протечки и младенец. Дворика не было, но для коровы стоял столбик, за который мы привязывали животное на ночь. Нашлось место для загона кур, уток. Отец после ночных вызовов в кладовую приносил по три черепицы с уже перекрытого железом сарая. В один из выходных начали крыть черепицей землянку, но после укладки двух рядов продольная балка начала опасно прогибаться. Пришлось незамедлительно ставить посередине столб-опору.
Наступил сентябрь. Сестренки пошли в школу. Несмотря на то, что аул являлся райцентром, в школе было только семь классов, и я не имел возможности продолжать образование. Только на следующий год обещали сделать восьмой класс.
Я часто навещал отца после обеда, когда в кладовую запчастей завозили хлеб для рабочих и служащих по списку едоков на каждую семью. Отец, вытерев о мешок руки от машинного масла, начинал развешивать хлеб. Однажды механик попросил меня сделать на боковых бортах только что полученной полуторки надписи «Евдокимовская МТС», а на заднем — крупными цифрами — госномер. Работа моя была признана отличной, так как я еще в школе пробовал писать к праздникам призывы на кумаче или обоях. Главный бухгалтер конторы поинтересовался, почему я не хожу в школу. Отец объяснил ему, и тот тут же предложил занять «вакансию» в бухгалтерии — должность ученика с окладом 75 рублей в месяц. Такова была стипендия конторского подмастерья. Я согласился и на следующий день вышел на работу вместе с отцом. Кроме главбуха, Максимова Кондрата Ильича, был его заместитель и четыре счетовода на картотеках. Я их всех знал, а с Ирой Решетниченко заканчивал седьмой класс в 1936. Основной моей обязанностью было приносить утром главбуху пачку папирос «Эпоха». Стоимость ее была 1 рубль 30 копеек. Курил он много, хотя страдал открытой формой туберкулеза. После он бросал через стол какую-либо форму ведомости или отчета и я должен был ее вычертить.
Незаметно пролетел месяц. Заместитель главбуха составил платежную ведомость на зарплату конторских служащих. Последней стояла моя фамилия. С выплатой зарплаты в то время было примерно такое же положение, как ныне в нашей державе с выплатой зарплаты работникам госбюджетной сферы. Задержки бывали по несколько месяцев. Выплачивали небольшими авансами на хлеб. Мою первую получку начислили полностью. Я предполагал, что должен был угостить своих сослуживцев с первой получки, но они решили сделать это с последующей, а в тот раз все мы зашли после работы в сельмаг и купили мне по росту костюм, стоимость которого была ровно 75 рублей. Впервые я чувствовал на своей шее прикосновение суконного воротника. Выходил я из магазина самым счастливым во всем районе. На родителей и сестер это тоже произвело впечатление. На следующий день, идя на работу, я услышал позади себя подавленное сожаление одной женщины, видимо, из станицы Исправной, которая произнесла такие слова: «Вот как нарядно одет мальчишка. Мне бы купить хоть один такой костюм на троих, чтобы было в чем сфотографировать по очереди на память». А был этот костюмчик весьма прост и дешев, по типу школьной формы, введенной в послевоенные годы, только не серого, а синего цвета. Осталась память о нем на одном из групповых снимков год спустя. А я не застегивался на две верхние пуговицы и купил даже галстук. И это при проживании в самой настоящей землянке. Лет пять тому назад я прочитал очерк известной белорусской журналистки Светланы Алексиевич, который был озаглавлен «У нас сознание людей, выросших в землянке». Ей это чувство было понятным, так как у большинства белорусских семей землянка была связана с понятием «жилье» в послевоенные годы.
Наступала осень, предвестница годового отчета, который должна была готовить бухгалтерия. На эти осенние месяцы разрешалось выплачивать полуторный оклад за вечернее дополнительное время работы. Засиживались мы обычно до полуночи. Я, как и все остальные, под конец «клевал носом». В таком положении в вечерние часы однажды и застал нас на работе совершенно незнакомый человек. Он спросил меня: «Мальчик, а ты что здесь делаешь в такой поздний час?» Пришлось назвать свои обязанности. Он скомандовал мне идти домой, а главбуху учинил разнос за незнание кодекса о труде учеников при подобных учреждениях. Выяснилось, что мой рабочий день должен быть продолжительностью не более шести часов, а о сверхурочных заработках и речи не могло быть. Оказалось, что это был инспектор охраны труда краевого земельного управления. Главбух получил выговор в приказе, а я молчаливый упрек взглядом моего начальника. Он перестал посылать меня за папиросами, покупая их в магазине по пути следования, перестал давать задания, и я пенял, что пора писать заявление «по собственному желанию», что я и сделал по совету отца. Конечно, эта работа была мне не по душе, да меня и не учили ничему.
Через пару недель старшая сестра принесла из школы парочку тетрадей, сшитых в один экземпляр. На обложке была наклеена этикетка земляничного мыла и стояла надпись: «Альбом». В нем были переписаны пара стихов. Сестра попросила и меня внести посильный вклад в юное ученическое творчество. К тому времени я уже был постоянным читателем районной библиотеки. Читал в основном журнал «Новый мир». Полистав немного, я нашел приличествующий данному случаю стих, видимо Ахматовой, в котором были такие строки: «О всем, что чувствую и знаю, я рассказать тебе хочу. Но почему же я вздыхаю, но почему же я молчу...» Потрудился и акварелью нарисовал букет роз. Сестра была в восторге и отнесла подружке. А там альбомчик пошел гулять по партам, пока не попал в руки заведующего учебной частью, тот предъявил улику директору семилетки, и через мою сестру последовало приглашение в школу не родителей, а самого виновника, совращающего любовными виршами шестиклассниц. По крайней мере, из рассказа сестры я это понял недвусмысленно. Утром с сестрой проследовал в школу. Постучал в учительскую, где меня встретил и директор и завуч. Положили передо мной улику и спросили: «Ты писал?» Отрицать было бесполезно, и я предъявил журнал, из которого переписал стишок. Они похвалили мой разборчивый почерк, спросили, чем занимаюсь. Я впервые рассказал свою еще небогатую биографию. Узнали они и о моем «трудовом стаже» и тут же предложили дело — занять должность счетовода-библиотекаря в этой школе. Я справился: «И что буду получать за это?» — «Конечно, 150 рублей в месяц», — ответил он. Я очень был удивлен, сравнив сразу с отцовским окладом в 120 рублей при ненормированном рабочем дне. Отца почти каждую ночь поднимали с постели, чтобы он выдал порванный ремень или сломанную шестеренку. Попробуй не выдай. К утру будешь «врагом народа». Конечно, я признался откровенно, что в бухгалтерском «лицее» я не получил никаких навыков и вряд ли смогу делать начисление заработной платы учителям. На это директор мне ответил чистосердечно: «Я и сам еле с этим справляюсь, твое дело будет переписать начистую да сделать ведомость на уборщиц, себя и завхоза. А библиотеки как таковой пока в школе нет. Будем ожидать поступление книг». Конечно, я был очень рад такому назначению, да и окладу, превышавшему отцовский на 30 рублей. Но более всего я был доволен тем, что вливался в коллектив, где директор и завуч были замечательные молодые люди, только что закончившие двухгодичные учительские институты и продолжавшие учебу заочно. С учителями предстояло познакомиться впоследствии.
Дома мать обрадовалась прибавке к отцовскому окладу, а у него самого помутнели очи, когда он узнал о такой несправедливости в расценках заработной платы, но ничего не сказал, а только спросил: «А справишься ли, сын?» Я ответил, что директор обещал научить. Я исполнял все просьбы директора и завуча, даже сводное расписание переписывал, завел личные послужные дела на учителей, закупал краску для ремонта, топливо. Здесь, в школе, уже существовала первичная комсомольская организация, и меня приняли в ее ряды. Это было непременным атрибутом молодежи тех дней. Работать мне было легко. Директор поручал возглавлять многие спортивные и оборонные секции, в частности по стрельбе из малокалиберной винтовки, для выполнения норм на значки «Юного Ворошиловского стрелка», «Готов к труду и обороне» (ГТО), «Готов к противовоздушной обороне» (ПВО) и «Готов к санитарной обороне» (ГСО). Конечно, все нормативы были детскими, и почти все школьники были «значкистами». Спортивное общество района ставило рекорды по охвату школьников в свои секции, чего еще не было в то время в станице Исправной и в помине.
В праздничные майские дни школьные классы выводились под руководством преподавателей и классных руководителей на шествия по главной улице. Демонстранты несли знамена, находясь при спортивных знаках отличия, и непременно исполняли в строю песни. С русским языком у учащихся было не совсем благополучно, поэтому самая популярная в то время песня звучала примерно так: «На наша (шей) граница (це) стоит пулимот (пулемет), на ном (нем) управляет советский народ...» — потом припев без слов: «Гайда — да — райда...» Да, так тогда было, хотя в десяти километрах в моей родной станице школьники в тот год еще не видели и этих значков. А зависело это от одного человека — спорт-организатора «Осоавиахима» района. Было тогда такое добровольное оборонное общество. Шли по пыльным улицам босиком, радуясь весеннему солнцу и звону полного «банта» спортивных знаков, так как три последних подвешивались на цепочках» как гири от часов «ходики». Преподавателями в то время в национальных школах были преимущественно мужчины, так как только начинался процесс раскрепощения девушек-горянок мусульманского вероисповедания. Возглавляли начальные классы учителя из бывших красноармейцев. Когда-то они окончили по два-три класса, потом работали, были призваны в армию, а вернувшись домой, были назначены учителями начальных классов, хотя бы потому, что были в военной форме и не только видели, но и даже ездили в поездах. Их брали на работу в районные учреждения, избирали председателями колхозов и бригадирами. Таков был почет и уважение бывшим служивым не только среди мелких горских национальностей, но и в русских селах и станицах, нередкими были случаи, когда учитель имел два класса образования, а вел третий или четвертый класс.
Бедность была во всем, особенно сильно проявлялась в одежде и обуви, в том числе и учителей. В магазинах товаров просто не было. Когда привозили одежду или ткани, то у магазинов бывали давки даже со смертельным исходом, так как понятия об очередях в те годы в селах и аулах не существовало. Ситец можно было приобрести только за сданные заготовителю яйца. Костюм мне купили только потому, что он был многим не по карману. Видимо, по этой причине красноармейская форма, в которой уходили со службы военные, считалась предметом вожделенной мечты каждого молодого человека, особенно учителей. Но не вечной была хлопчатобумажная ткань цвета «хаки». Гимнастерки и брюки чинились по много раз. Особенно престижным было иметь армейскую фуражку со звездочкой на околыше. Обычной летней одеждой учителя начальных классов в те годы была мужская в полоску сорочка с галстуком, но не в брюки, а навыпуск и непременно с поясом, желательно армейским, в крайнем случае, его можно было заменить кавказским наборным ремешком или, на худой конец, веревочным с кистями. Брюки должны были быть непременно галифе, хотя сапог ни у кого не было. Да и обычных ботинок не было. Жены сами шили из войлока старой бурки домашние «шлепанцы», как мы теперь понимаем, а тогда это была обычная обувь в сухую погоду. В грязь она, конечно, была непригодна, приходилось надевать любую старую кожаную обувь, чтобы добраться до школы и обратно.
С фотографией в те годы было плохо. Делали карточки только для паспортов. Снимки школьных классов ни по окончании, ни перед началом учебного года не делали. «Мода» на фотографию была отменена в период голодных лет, да так и не восстановилась. Первой фотографией в моей жизни оказался групповой снимок в 1932 году всех ребят хутора, куда попали первый председатель, отец наш, как кладовщик колхозного склада, и наши две наставницы. Несмотря на жаркое лето, все мы в шапках-кубанках. Впереди сидящие дети на земле не скрывают своих грязных пяток босых ног. Потом получился разрыв до самого 1937 года, когда наша семья сфотографировалась после окончания мной седьмого класса. Очень жалко, что теперь невозможно найти этот снимок с учителем в описанном наряде в центре.
Учеба в Ессентуках
После выпуска седьмых классов начались летние каникулы, многие учителя и директор уехали на летние сессии в заочных педагогических институтах. В эти дни меня вызвали в районный отдел народного образования (РОНО), где мне было предложено отправиться на трехмесячные курсы библиотекарей в город Ессентуки на Кавминводах. Конечно же, я с удовольствием согласился! Там уже два года функционировал библиотечный техникум, но выпусков еще не было, а библиотеки нуждались в специалистах. Я поехал с охотой, так как в школу начали поступать детские книги.
В техникуме начались летние каникулы, а в здании и общежитиях проходил ремонт всех помещений. Слушателей наших курсов поместили в Доме колхозника. Эго было не такое уж плохое место проживания на три месяца. Нас, семь парней, поместили в одну комнату, а 23 девицам и дамам был отведен отдельный зал. Нам выплачивали стипендию в 100 рублей. На эту сумму мы питались в основном с рынка, покупая хлеб, селедку с помидорами, иногда брали ливерную колбасу, а вместо чая запивали обеды, завтраки и ужины нарзаном, которого было в этом городе бесплатно «от пуза».
Занятия с нами вели преподаватели и сама завуч техникума, которая курировала наши курсы. Изучали мы только самое необходимое: библиотечное дело, работу с читателями на абонементе, классификацию литературы по разрядам и русскую литературу. Эта наука давалась мне чрезвычайно легко. Скоро я знал деление книг на десять отделов, каждый отдел делился на подотделы и т. д. Все это я запомнил твердо и быстро. Курсовые занятия проходили в читальном зале городской библиотеки. Ежедневно было по шесть часов занятий, на которых все воспринимали «на слух». В перерывы мы выходили на главную улицу, именовавшуюся тогда Интернациональной. Через улицу была изгородь курортного парка. Мы покупали один билет на месяц за один рубль и проходили в паре поочередно, передавая билет тут же другому через металлическую изгородь. На мое великое счастье, именно в эти месяцы вышли два номера журнала «Роман-газета», в которых публиковалась четвертая книга «Тихого Дона» М. А. Шолохова. Я успел дважды прочитать этот заключительный том и вместе с героями романа постоянно был под впечатлением пережитого и узнанного о Первой мировой и Гражданской войнах.
После третьего часа занятий у нас бывал пятнадцатиминутный перерыв. Наша стипендия позволяла угощаться мороженым. Это лакомство в те годы не продавалось в расфасованном виде. Хранили его в бидонах, которые стояли в еще большей емкости. Пустота заполнялась битым льдом, который заготавливали с зимы и сохраняли в ледниках. У продавщицы была круглая формочка с выталкивателем в донышке. Первоначально на донышко вкладывался кружочек вафли, ложкой в форму накладывалось мороженое, накрывалось снова вафлей, и стержнем в рукоятке выталкивалась порция мороженого. Стоимость его была в зависимости от сортности от 15 до 40 копеек.
Среди женской «половины» курсов, составлявшей более трех четвертей от общего числа, были и замужние: староста Настя, Шура и другие. Я стал замечать, что в перерывы Шура окидывает меня взглядом, как удав кролика. Через пару дней она попросила: «Девушки, крепче удерживайте Сашу за обе руки, я его сейчас зацелую до полусмерти».
Девушки действительно взяли меня за обе руки и пытались удержать, а она подступала ко мне с решительным намерением. Это было вторым для меня испытанием после того, как в пять лет чуть не зарубил свою тетку Аксинью. Я, конечно, вырвался из рук и отбежал на приличное расстояние, вызвав бурный хохоту всех. Назавтра это повторилось снова. Но прервал звонок на урок. Староста группы Настя посоветовала мне не показывать смущенного вида и сказать примерно следующее: «Ну что ж, Шура, ты красивая, я согласен, давай поцелуемся». В следующий раз я так и поступил. Шура смутилась и после перестала шутить вслух, но «глазки» мне продолжала строить.
Последнюю неделю все мы проходили производственную практику в библиотеках города и санаториев. Чтобы кто-то не убежал домой раньше выпуска, нам на неделю задержали стипендию, и мы буквально остались голодными в чужом городе. Все мы ходили от этого злыми, что и заметили сотрудницы главной курортной библиотеки, где проходили практику парни. После выяснения причины сотрудницы начали подкармливать нас своими запасами и мы с миром завершили программу. В один из этих дней я поздно возвращался из летнего кинотеатра через курортный парк. Было пустынно на всегда заполненных днем аллеях. По сторонам на полянках была выкошена трава и стояли копны сена. Из-под одной из них вспорхнула парочка и сразу разошлась, кавалер — в ближайший санаторий, а барышня, в которой я узнал нашу старосту Настю, шла впереди меня, отряхивая былинки сена с платья и прически. И тут она узнала меня. Настя взяла меня под руку и спросила, голоден ли я. Я ответил утвердительно, она направилась к ближайшей открытой забегаловке и потребовала десяток горячих пирожков с требухой и две кружки пива. Поужинали мы с ней на славу. На следующий день к Насте пришел, видимо, тот же «хахаль» прямо в общежитие. Чуть позже, мы, парни, сидели на ступеньках крылечка, возле нас остановился молодой мужчина в очках и спросил, не знаем ли мы Настю. Я догадался, что это ее муж, и тихонько улизнул, чтобы предупредить Настю о нежданном госте. Любовника как ветром сдуло из нашей «общаги», а она с распростертыми объятиями пошла встречать супруга. За день до выпуска в нашей мужской комнате появилась Настя с большим подносом винограда и бутылкой Прасковеевского вина. Она поцеловала меня в щечку и сделала всем «ручкой». Ее супруг в районе редактировал многотиражку и ничего не знал о ее флирте с курортниками.
Утром нам вручили удостоверения о присвоении классности. Я, да и другие были немало удивлены, когда удостоверение по третьему разряду вручили только мне одному, всем другим — второй разряд, а одной — даже первый, самый низший. Я слышал, что третий разряд присваивался только после окончания техникума с хорошими и отличными оценками.
На прощание и Шура поцеловала меня в щечку и просила не обижаться за ее шутки. Возвращался я в свой район полным надежд и необходимых знаний, чтобы использовать их на практике.
Библиотекарь
Конечно же, я надеялся, что меня ожидает прежнее место в школе, но мне предстояло появиться в РОНО, который направлял меня на курсы. Встретила меня инструктор культурно-массовой работы РОНО Зурият Тлисова. Видимо, она была единственной в районе женщиной-горянкой, бывшей членом партии. Она же и посылала меня на курсы. Прочитав мой документ, с ходу объявила, чтобы я немедленно приступил к приему районной библиотеки, так как ее заведующая, жена начальника районного отдела НКВД, и ее сотрудница, жена районного военкома, должны быть обе освобождены в связи с переводом их мужей в областной центр к новому месту службы.
Начало моей новой работы осложнилось тем, что райком партии выселял библиотеку из двух хороших комнат на втором этаже районного Дома культуры. Дело в том, что другие комнаты на этом этаже занимал партийный кабинет райкома партии и он решил райкомовскую библиотеку разместить вместе с ним, переместив районную библиотеку на первый этаж в помещение, которое было в два раза меньше прежнего. Усложнялось положение еще и тем, что я был один, без сотрудницы. (Должен сказать, что популярность райкомовской библиотеки на новом месте ничуть не повысилась. У них по-прежнему было «пусто», а у меня «густо».) Читатели любили районную библиотеку за то, что здесь можно было прочитать газеты, журналы, получить книгу и даже сыграть партию в шахматы или шашки. Это противоречило статуту читального зала, но излишнего шума не создавало. Я в одиночку перенес все книги вниз в новое помещение, установил стеллажи, расставил все книги согласно классификации и приступил к работе на новом месте.
Вскоре появился постоянный читатель — инструктор райкома партии. Но он пришел не за очередной книгой для чтения, а принес обширный список врагов народа, которые были репрессированы, а книги их изымались из библиотек и подлежали уничтожению, сначала сожжением, а позже они перерабатывались на бумажных фабриках. Когда с вредными книгами было покончено, я спросил инструктора, а как быть с теми книгами, где фамилии «врагов народа» упоминаются в тексте. Он не знал, что мне ответить, и из партийного кабинета позвонил секретарю райкома, но и тот ничего определенного не смог сказать. В Полном собрании сочинений Ленина на титульном листе стояли фамилии трех редакторов, среди которых был Бухарин.
Эту фамилию мы широким плакатным пером во всех томах зачеркнули черной тушью. А книги «врагов» вынесли во двор и предали огню, так как не разрешено было оставить их для использования на растопку печи.
Обратив внимание, что я работаю один, инструктор предложил свою жену в сотрудницы библиотеки. Я быстро ввел ее в курс дела, и она неплохо работала. Но наступила зима. Топлива нам не отпускали по бедности нашего района. Моя сотрудница пыталась согреваться, заигрывая и толкаясь со мной плечами. Вскоре она уволилась. Я заказал в штемпельно-граверной мастерской в Пятигорске печать и штампы.
К весне появился новый заведующий районным клубом Туманов Константин, громко именовавший себя директором Дома культуры. Летом отец и мать решили вернуться в свою хату на хуторе, где временно проживала бабушка, которая хотела перейти в Исправную к дочери Аксинье, у которой было трое маленьких детей. Я решил временно оставаться при своем деле. Мы с Костей в доме напротив сняли комнату, перетащили туда постели и зажили холостяками. Днем делали прополку на огороде, оставленном родителями. Мать оставила мне примус, и я на нем готовил еду. Мы вместе с Костей входили в одну систему народного образования, подчиненную инструктору Тлисовой. Она требовала готовить самодеятельные коллективы, и Костя вовлек меня, своего массовика, моего друга Ивана, машинисток из нарсуда и райисполкома Марию и Анну в самодеятельность. Мы подготовили несколько коротких водевилей, вроде чеховского «Юбилея». С большим успехом выступали сначала в своем, а потом и в клубах других аулов. О нашей затее писали даже в областной газете. Регулярно демонстрировались в клубе кинофильмы, хотя райцентр по-прежнему не был электрифицирован. Кинофильмы показывали с помощью клубного движка, хотя шел уже 1939-й год.
Аня была замужней и имела ребенка, Мария работала в суде секретарем и была года на два старше меня. Отличалась неповторимой восточной красотой и имела многих почитателей в райцентре. Со временем она стала оказывать мне некоторые знаки внимания, вроде Шуры в Ессентуках, но я не имел опыта амурных дел, хотя она мне нравилась. Однажды она ущипнула меня за щеку, я ухватил ее за кисти рук, она положила свою голову мне на плечо, и я поцеловал ее в щечку, как маленького ребенка. Она быстро выдернула свои руки, и я приготовился получить пощечину. После некоторого смущения она произнесла: «Саша, да ты еще и целоваться не обучен». Это делается вот так... и преподала мне урок затяжного поцелуя, от которого у меня перехватило дыхание. Потом все репетиции заканчивались уроками поцелуев. Я догадывался, что и Анна была ко мне неравнодушна и ревновала. Но все закончилось тем, чем должно было завершиться. Убрав огород в Хабезе, мать и отец попросили меня уехать с ними снова на хутор, так как приближался год моего призыва. Моя начальница Тлисова несколько раз выспрашивала меня о том, сможет ли она справиться с обязанностями заведующей. Я заверил, что с хорошей сотрудницей она справится вполне и передал ей все налаженное хозяйство. Особенно ей нравилось ставить печать и штампы на книгах. Я прощался с двумя годами моей первой трудовой деятельности, с друзьями, которых у меня оказалось немало, и первой любовью, научившей меня искусству поцелуев.
Пионервожатый
К этому времени моя родная станица становится райцентром и переходит из Краснодарского края в Черкесскую автономию. Район был маленький — всего две станицы и два хутора, объединявших с десяток колхозов. Теперь уже и на хуторе была семилетка, а в Исправной НСШ развернули в полную среднюю школу. В новом райкоме комсомола мне предложили в третий раз сменить профессию и послали на учебу в Пятигорск в Краевую школу старших пионервожатых, которая базировалась при педагогическом институте. Я никакого желания не имел, но тут было комсомольское поручение, от которого по тем временам отказываться было не принято. Да и в окладе я не ущемлялся. Оклад и стипендия были 200 рублей. Учеба наша продолжалась с 1-го декабря 1939 года по июнь месяц 1940 года. По численности эти курсы были в два раза большими, чем библиотечные. Всего было 55 человек курсантов, разделенных на две учебные группы. Как и в Ессентуках два года назад, мы изучали свои предметы на слух, не имея учебников по главным предметам, кроме литературы и исторических дисциплин. Вели записи в виде конспектов. Начальник школы и заведующий учебной частью были штатными. Они же вели и главные дисциплины по профессиональному обучению, остальные — приватные из пединститута.
Первоначально лекции проводились в аудиториях института. Там же в студенческой столовой питались, проживали в студенческих общежитиях или на частных квартирах, преимущественно в полуподвальных помещениях. Нас было четверо в одной такой комнатке. В Пятигорске началась для нас и там же закончилась война с Финляндией. Примерно в марте всех студентов и нашу школу убрали из здания института, обратив его в пункт формирования команд, призываемых из запаса. Для занятий нас перевели в замечательное помещение, которое до революции построил для себя главный инженер железной дороги. Это был двухэтажный особнячок, выполненный с большим вкусом и художественным мастерством. Конечно же, его присвоила себе руководящая и направляющая партия большевиков, обратив под парткабинет, пустовавший, как и везде, без особой надобности. Студенческую столовую перенесли в парк «Цветник», где в зимнее время пустовало двухэтажное здание курортного кафе.
Наш завуч Шевченко Григорий Михайлович «натаскивал» нас по предмету пионерского дела и международного детского движения. Мы изучили все формы пионерской работы, руководящую роль партии и комсомола, проведение лагерей и всех спортивных мероприятий. Одновременно мы изучали историю партии и советского государства. Григорий Михайлович был одаренным человеком и всеобщим любимцем. Ко мне он питал особенное чувство старшего наставника и сделал для меня за полгода больше, чем другие за семнадцать лет моей тогдашней жизни. Он строго следил за выбором мною книг для чтения и руководил подбором авторов. Питался он вместе с нами в студенческой столовой, но выходили мы из нее часто с чувством недоедания. Каждый день мы проходили мимо одного из кафе в подвальчике, и он всегда приглашал меня на чашку кофе со всевозможными ватрушками чувствах. Но не всегда сходятся чувства двух сердец... Наступил день прощания. Расставались с большим сожалением, увозя с собой фотографии и библиотечку книг, которой меня и пять человек других отличников по всем двенадцати предметам обучения наградили за отменные успехи.
Мои родные сообщили мне в последнем письме о том, что переехали на новое место жительства в греческое село Спарта Кувинского района с райцентром в ауле Эрсакон. Видимо, самой судьбой было уготовлено нашей семье жить в землянках. Здесь стены были из самана без потолка с двускатной крышей из глины с неизбежными протечками во время ливней. Мать и отец работали осень в колхозе. Прибыв под отчий кров, я на следующий день пошел в районный центр, находившийся в пяти километрах. В райкоме комсомола обрадовались моему появлению и решили с началом учебного года назначить меня старшим пионервожатым в средней школе, а сейчас в таком же качестве быть в районном пионерлагере. Это была первая затея районного начальства — создать пионерлагерь на общественных началах в одной из школ. Питание предполагалось брать натурой из тех колхозов, которые послали своих пионеров. Сами дети обязаны были привезти постель, миску, ложку и кружку. Из-за отсутствия продуктов в колхозных кладовых детей вскоре пришлось отпустить по домам.
С началом учебного года я обратился к своим прямым обязанностям. Представился директору школы. Это был больной туберкулезом человек, осетин по национальности, по фамилии Валиев. Он представил меня учительскому коллективу, и я приступил к работе. Вместе с комсоргом учителем Физиковым мы распределили комсомолок-девятиклассниц отрядными вожатыми в каждый из младших классов. Работа эта была мне не по душе, так как в ней не было шаблонности. Я понимал, что все эти пионерские сборы являются дополнительной нагрузкой на занятость учащихся в стенах школы, хотя им еще предстоит дома готовить уроки и почти в каждой семье что-то делать по хозяйству. Конечно, некоторые пионеры занимались стрельбой и в других оборонных кружках, получая в виде поощрения значки. Кроме того, я уговорил директора школы зачислить по совместительству клубного капельмейстера в качестве преподавателя пения, так как его трубы бездействовали. В школе он отобрал ребят, имевших хороший слух, и принялся обучать их игре на духовых инструментах. Это полезно было самим детям, клубу, школе и в целом всему району. К Октябрьским праздникам оркестр уже мог играть «Марш авиаторов» и «Марш физкультурников» во время демонстрации в райцентре. Обучение продолжалось, и к новому, 1940 году исполняли и несколько несложных песенок.
Вторым значительным мероприятием для школы явилась новогодняя елка. Проводилась она в школе впервые, и всю ответственность за ее организацию я брал на себя. Денег в школе, как всегда, не было. Я написал об этом в краевую комсомольскую газету «Молодой Ленинец». Статью опубликовали, и вдруг меня приглашают в районный финансовый отдел и выдают 30 декабря 200 рублей на покупку игрушек для елки. Конечно же, их в магазине нашего аула не имелось. Я срочно выехал за ними в город Невинномысск, а завхоз привез из леса натуральную ель, и мы принялись ее украшать. Провести встречу Нового года в полночь мы не могли по такой прозаической причине, как отсутствие в районе электроосвещения. Не встречать же Новый год при керосиновых коптилках! Елка была установлена в пионерской комнате. Оркестр исполнял новогоднюю песенку и марши Каждому классу (пионеротряду) отводилось определенное время. Дети водили хоровод и восхищались невиданным зрелищем, конечно, и не помышляя в то время о новогодних подарках. Я предложил директору раздать детям елочные игрушки, но, подумав, он решил этого не делать, так как неизбежными могли быть нарекания и обиды ребят оттого, что кому-то достались лучшие, а кому-то похуже. Да и на верилось, что в следующем году финансовые органы окажутся столь же щедры. Никто тогда не знал, что это была первая и последняя предвоенная встреча Нового года с елкой. Директор поблагодарил меня за успешно проведенное мероприятие. Учителя принялись разбирать елочные украшения и, естественно, разобрали лучшие игрушки по своим сумкам.
Руководитель оркестра показал мне повестку военкомата о призыве его на службу, он страшно переживал, обдумывая пути, как избежать призыва. Я, наоборот, прекрасно осознавал неизбежность этого события в моей жизни и относился к этому соответственно. Жизнь и работа были однообразными. Иногда посещали кино, и только оно вносило некоторое разнообразие в наш повседневный быт. Учителя старших классов были грамотнее, чем в прежней Хабезской семилетке, однако многие продолжали обучение на заочных факультетах педвузов. Начальные классы по-прежнему вели малообразованные учителя, подготовленные после десятого класса на трехмесячных курсах. Они не владели методикой, не хватало и учебников на их родном языке.
Ходить мне приходилось на большое расстояние — пять километров. В дождливую погоду и метели я не возвращался домой, а ночевал в своей пионерской комнате, где имелся диван, а в шкафу были простыня, одеяло и подушка. Обедать приходилось в столовой, а ужинать иногда салом или колбасой с хлебом. В светлое свободное время я по-прежнему много читал. После окончания рабочего дня в школе иногда задерживался холостяк — учитель Физиков. Он был обременен массой общественных обязанностей: комсорга школы, профорга, вел почти все кружки, какие имелись в школе, особенно спортивные и оборонные. Часто оставалась учительница начальных классов Хаджет Умаровна. Она по совместительству ведала школьной библиотекой, хотя книг в ней почти не было.
Была поздняя осень, когда у мусульман проходил месячный праздник рамадан. Весь день верующие не могли употреблять пищу. Это было заметно на учителях местных национальностей. Физиков не придерживался адатов Корана и иногда питался у меня. Он ел даже свиные колбасы и сало. Однажды, перекусив в пионерской комнате, мы вышли в учительскую, где Умарова выдавала книги малышам. От скуки и плохого настроения Физиков начал учительнице-библиотекарше учинять допрос: «Хаджет, ты соблюдаешь у разу?» Конечно, она ответила отрицательно. Тогда он налил стакан воды и заставил ее отпить из стакана. Она не согласилась пить воду, мотивируя это тем, что вода — не угощение кавалера, вот если бы это было вино или лимонад, то есть то, чего у него не было в данный момент. Комсорг пошел в пионерскую комнату, взял кусочек сала из моих запасов и потребовал от нее съесть хлеб с салом. Умарова не рассчитывала на такую его наглость, но он с ожесточенным упрямством настаивал. Физиков был атлетического сложения и огромной силы. Зажав левой рукой ее голову, он насильно стал совать ей в рот сало (!). Я пригрозил вызвать милиционера, районный отдел находился через улицу. Тогда он прекратил издевательства и удалился. Я дал Хаджет кусочек мыла, и она долго мыла лицо, рыдая от такого оскорбления. На следующий день она не вышла на работу, и мне пришлось провести все ее уроки на русском языке. Как комсорг, Физиков потребовал от меня, как нештатного корреспондента комсомольской газеты нашего края, написать об этом статью. Он продиктовал, я записал, не сообщая о его неприглядных действиях, в надежде не отсылать эту статью, но он захватил рукопись и сам отправил в редакцию. Я умолял судьбу, чтобы статья не прошла, но через неделю поступил номер газеты, которую выписывали почти все старшеклассники-комсомольцы. Статья появилась за моей подписью. От стыда я почти не появлялся в учительской, отсиживаясь в своей комнате. Хаджет Умаровна мечтала отомстить, но как это сделать, не знала.
Однажды вечером Физиков пригласил меня к себе на квартиру на вечерний ужин, за который садились с заходом солнца все правоверные. Хозяйка дома накрыла на стол, Физиков открыл бутылку вина, чтобы отметить перемирие. После ужина он дал мне в руки перечень всех его общественных поручений, которые ему давались последние два года. Их оказалось пятнадцать! Я посочувствовал ему, а он попросил об это написать в ту же газету — Я охотно выполнил его просьбу и отослал заметку в газету. Через пару недель, после получения газеты, снова шум в коридоре, и называются мое и Физикова имена. В учительскую вбегает Хаджет Умаровна и развернутый номер буквально вешает Физикову на нос. Он в растерянности и я не меньше. Оказалось, что к моему столь маловыразительному тексту литсотрудник редакции присовокупил стишок, а художник сделал рисунок, где изображен лежащий Гулливер, а вокруг него торчало пятнадцать колышков, за которые был привязан известный литературный герой. А внизу такое четверостишие: «Когда у комсомольца пятнадцать поручений, то там и тут справляться не сможет даже гений. Легко с таким подходом, когда исчезнет мера, любого активиста связать как Гулливера». Казалось, что физиков должен был радоваться, но он обиделся на меня надолго, а Хаджет даже поцеловала меня в щеку. Вот таким пустякам мы радовались и огорчались в последние предвоенные месяцы.
Курсант
Было начало марта, когда мне и нескольким другим призывникам принесли повестки из военкомата. Поскольку в нашем маленьком районе военного комиссариата не было, то вышли мы вечером и к утру прибыли в аул Икон-Халк. Утром прошли медкомиссию. Затем нас направили в областной военкомат на повторное медобследование для рекомендации в военные училища. Прошел и здесь всех специалистов. Сотрудник военкомата пояснил мне, что теперь нужно ехать в город Орджоникидзе (тогда, а ныне, как и прежде, Владикавказ), проходить там медкомиссию и сдавать экзамены по русскому языку (диктант) и алгебре (письменно). Не уверен, что я получил положительные оценки, но, тем не менее, на так называемой мандатной комиссии мне объявили, что буду учиться. Видимо, мой почти трехлетний стаж работы на разных должностях и последние характеристики от директора и комсорга сыграли положительную роль.
Так как выпуск второкурсников училища должен был состояться на первомайские праздники, то нас отпустили по домам, чтобы вернуться в конце апреля к началу учебы. Дома и на работе встретили меня с радостью. Отец и мать понимали, что служба неизбежна. Я пояснил, что курсантом буду получать в училище 40 рублей в месяц, а по выпуску самый минимальный первоначальный оклад будет 600 рублей. Даже эти деньги казались огромными, так как учителя в старших классах получали не больше 400–500 рублей при полной нагрузке и с институтским дипломом.
Городской трамвай от самого вокзала шел до проходной нашего училища и делал здесь поворот. Выйдя из него, я увидел возвращение рот и взводов с учебных занятий и стрельб. Шли они Военно-Грузинской асфальтовой дорогой, создавая ужасный грохот подошвами своих сапог.
А уже через месяц мы также давали «ножку», как и наши предшественники. Теперь все понимают, что этот прусский строевой шаг никому не был нужен, тем более на войне. (Хотя в немецкой военной хронике можно увидеть такую же парадную муштру, но, как мне думается, именно в этом мы даже их превосходили.)
От проходной посыльный сопроводил меня в палатки карантина. Там я провел ночь на соломенном матраце, а утром — в строй. Нам объявили распорядок дня. Главное-время подъема и отбоя, а также часы приема пищи. Об армейской службе я мало что знал. Даже в книгах об этом писали мало, а в кино все выглядело в «розовом» свете. Например, в известном тогда кинофильме «Сердца четырех» были дисциплина, послушание, подчинение, организованность и порядок. Так примерно и я понимал службу.
Появился старшина нашей роты. Это был старший сержант «краснознаменец»{1}. По национальности он был осетин, плохо говоривший по-русски, но имевший боевой опыт Финской войны. За давностью лет я забыл его фамилию, кажется, Касаев. Он был единственным орденоносцем нашего училища, так как даже начальник училища, полковник Морозов, и полковой комиссар имели всего лишь по медали «XX лет РККА». Из шестнадцати рот только одна наша была удостоена такой чести — иметь старшину «краснознаменца». Построив нас на плацу, он объявил распорядок на первый день: санобработка и мытье в бане, получение обмундирования, подгонка формы и обуви. Перед мытьем нас всех остригли. К обеду все мы, 120 будущих курсантов, стояли в ротном строю. После обеда явился командир роты старший лейтенант Фоменко и с ним три взводных лейтенанта, все они были молоды.
Роту построили в одну шеренгу по ранжиру (росту), потом отсчитывали по десятку в отделение. Четыре отделения составляли учебный взвод. Рота была из трех взводов. Как я и предвидел, благодаря своему росту я оказался в третьем взводе замыкающим четвертого отделения. Взводным командиром, преподавателем тактики, уставов, строевой подготовки и физкультуры был лейтенант Омельченко. (Тогда это мне ничего не говорило, так как и у моих земляков немало было фамилий, оканчивавшихся на «о», а позднее это стало неизбежной закономерностью в армейской жизни. Процент украинцев среди маршалов, генералов и офицеров был самым высоким, после великороссов. Не даром в армии бытовала поговорка: «Що то за хохол в армии, колы вин без лычек».) Командирами отделений назначили курсантов из числа тех, кто прибыл из частей, если даже и не имел сержантских званий. Именно таким оказался наш командир отделения, родом из Мордовии.
От подъема до отбоя мы занимались шагистикой. Начинал лейтенант, а после него командовали, как «тянуть ножку», командиры отделений. Завершались занятия прохождением во взводной колонне. Нас усиленно готовили к первомайскому празднику, чтобы не посрамиться перед трибуной, когда будут выпускаться первый и второй батальоны. Кормили нас в курсантской столовой во втором потоке по норме курсантского пайка, который по тому времени был одним из лучших в сухопутных войсках. По сравнению с пайком рядовых красноармейцев нам утром и вечером полагалось по 200 граммов белого хлеба и 40 граммов сливочного масла. Рацион продуктов был богаче. На еду нареканий не было, готовили вкусно, и ее хватало всем, несмотря на огромную ежедневную физическую нагрузку.
Выпускавшиеся второкурсники получили добротное комсоставское суконное обмундирование, двубортную шинель, снаряжение, хромовые сапоги и фуражки. Особенным предметом реквизита являлось боевое снаряжение командира, включавшее поясной ремень с двумя портупеями, кобурой к пистолету, кожаной полевой сумкой и кожаным планшетом для топографической карты. На плацу все время раздавался скрип еще не разношенных сапог и ремней, а в столовой ощущался сильный запах свежей кожи сапог и снаряжения. Многие сдали свою курсантскую форму и ходили в лейтенантской, правда, без знаков различия. Свои «кубари» они могли одеть в петлицы на воротниках только после зачтения приказа Народного Комиссара Обороны. После их выпуска мы становились первокурсниками, а проучившиеся год — второкурсниками. Праздничное настроение не покидало выпускников, и мало кто из них понимал, что менее чем через два месяца они станут первой добычей прожорливой войны, которая унесет их молодые жизни. А их полевые сумки достанутся в виде трофеев немецким лейтенантам. Насколько мне известно, именно за этими сумками охотились немецкие офицеры, не признавая весь остальной наш реквизит. (Одну из таких кожаных сумок я вернул, вырвав ее из рук немецкого унтера, убитого мной в бою в селе Васильевка 18 августа 1943 года. Пронес я ее до конца войны. Верно послужила она мне в боях и сражениях, хотя и порядочно натирала правое плечо своей тяжестью от карт, бумаги, куска мыла в мыльнице. Хранил в ней письма и редкие на войне фотографии, облигации госзаймов, получку, ложку и карандаши. Многое перебывало в ней.)
Выпуск лейтенантов с зачтением приказа о присвоении воинского звания производился командованием с трибуны. Оба батальона были выстроены на правом фланге в ротных колоннах в лейтенантском парадно-выходном одеянии, но без знаков различия. За ними второкурсники с винтовками «к ноге», далее мы без оружия, в пилотках. Зачтение длилось более часа по команде «смирно», и в наших ротах начался «падеж» курсантов от сильно затянутых поясных ремней и сильной жары. В числе их оказался и мой земляк-одноклассник. Наконец все окончилось, и началось прохождение торжественным маршем. Мы браво шагали по плацу, поднимая носки сапог и подбородки. После торжественного прохождения вновь испеченные лейтенанты принялись прикалывать по парочке квадратиков на свои петлички, благо их в магазине было в то время много и стоили они дешево. Мы же крепили на свои красноармейские петлицы малинового цвета с черной окантовкой литеры «1ОКПВУ», то есть Первое Орджоникидзевское Краснознаменное пехотное военное училище. Иногда слово «военное» опускалось, так как пехотным могло быть только училище, а не академия. Одним словом, мы сразу раскупили весь запас литер, и всем не хватило.
Нам полагались курсантские петлицы, введенные в 1940 году. Они отличались тем, что состояли из маленькой малиновой петлички, окаймленной сверху и справа красным сукном. В месте стыка прошивался золотистый кант, а вся петлица обшивалась тоже черным кантом. Сержанты имели свои треугольники посредине петлицы и в верхнем углу так называемый «ефрейторский» треугольник. Такие петлицы полагались представителям всех родов оружия, основа всегда сохранялась, обшивка для всех была красной. Об этом нововведении ныне почти никто не помнит, даже военные консультанты кинофильмов с эпизодами довоенных съемок. Литеры на петлицах держались плохо, и вскоре мы все их потеряли, а петлицы так никто и не поменял.
После побелки казарм нас переселили туда, хотя лагерные палатки убирать не стали. На смену нам поместили курсантов курсов младших лейтенантов из запасников. Теперь мы получили ватные матрацы, нормальные подушки, простыни, одеяло, каждому ранец со скаткой шинели вокруг него. Размещались мы на двухъярусных кроватях. Я, внизу, наверху — из нашего отделения Миша Лофицкий. Начались занятия по ротному расписанию. Теперь первейшим наставником стал наш взводный командир. Он вел строевую, физическую, тактическую, огневую подготовку и уставы. А мы в то время только этим и занимались в классе, на плацу и спортивном городке. Было показное занятие и на стрельбище. Шесть часов плановой учебы и три часа самоподготовки. За каждым взводом были закреплены примерно по десятку учебных винтовок, на которых мы изучали материальную часть и взаимодействие частей и механизмов. На них же обучались штыковому бою и защите от нападения. Для прочности цевье учебной винтовки обивалось тонким кровельным железом, при обучении штыковому бою и защите. В отведенное время мы ежедневно чистили винтовки по очереди, приобретая навыки и в этом деле. В затворах были спилены бойки, а патронник ствола был просверлен. (К сожалению, при использовании на учениях такого оружия было много ранений большого пальца левой руки, поскольку в послевоенные годы на учениях выдавались холостые патроны для обозначения стрельбы. Ленивые солдаты брали в поле на занятия учебную винтовку и ставили в нее затвор из боевой, чтобы после не чистить боевую винтовку. Такая винтовка производила выстрелы, но в месте сверления вырывался круглый кусочек оболочки патрона и обычно разрывал фалангу большого пальца левой руки, если стрельба велась на ходу. Бывало, что осколок попадал даже в глаз).
Заботу нас было так много, что не оставалось времени даже написать письмо родным. Помню первое занятие по топографической подготовке. Вел его капитан-топограф недалеко в поле. В перерыве мы поинтересовались у него о происходящем в Германии, и он впервые намекнул нам, что наша «союзница» сосредотачивает свои войска вблизи нашей границы, а ее самолеты открыто нарушают воздушное пространство. И что от нее можно ожидать всего, даже самого худшего. Вот с того сообщения многие стали задумываться.
Это было 17 июня 1941 года. Когда мы вернулись к обеду в казарму, то дневальный роты позвал меня к тумбочке и вручил телеграмму, в которой стояли четыре слова: «Срочно выезжай, папа умер». Всего четыре слова, а как они меня потрясли своим содержанием! Я знал о том, что отец не болел, поэтому сразу вспомнил его последнее письмо, в котором он сообщал об устройстве на работу сплавщиком леса по нашей быстрой горной реке. Показал депешу командиру взвода, и он сразу направил меня в строевое отделение. Мне немедленно оформили десятидневный отпуск и выдали проездные документы. На следующий день я был дома, хотя отец был похоронен 16 июня, так как стояла южная, летняя жара. Мать, сестренки и братишка были в неутешном горе. Поплакав у могилы, я дал клятву матери помогать ей в меру сил. Это было 21 июня. Мать рассказала о том, что, когда бригада с лесосплавом поравнялась с селом, отец вечером приехал домой, где и провел ночь в кругу семьи. Мать дала ему флягу молока, и уходя, он напевал песенку о походной фляжечке. А в обед его не стало. Свидетелей гибели не оказалось. Труп нашли ниже по течению, прибитый к берегу, без особых травм. Шел отцу тогда сорок первый год. Он был ровесником века. Я никогда не помнил ни одного случая, чтобы он выругался нецензурно. Конечно, жизнь почти у всех в те годы складывалась не совсем гладко. Бывали иногда семейные ссоры, закачивавшиеся примирением. Отец даже стеснялся в моем присутствии курить, и я следовал его примеру, воздерживаясь от этой дурной привычки. На следующий день я пошел в райцентр, чтобы сдать в милицию паспорт отца и увидел большое оживление. Сдавал я паспорт начальнику районного отдела внутренних дел Обижаеву, поинтересовался необычайным шумом, и он мне сказал, что утром на нашу страну напала Германия. Это сообщение явилось не меньшим ударом, чем гибель отца. Не предполагал я тогда, что именно с этим начальником мне доведется стать однополчанином на протяжении полугода в 339-й стрелковой Ростовской дивизии, в которой я прошел три ступени своего служебного роста: командиром взвода пешей разведки, командира стрелковой роты и адъютанта старшего штаба батальона. А он в ней пройдет весь боевой путь от оперативного уполномоченного артполка до заместителя начальника отдела контрразведки «Смерш» этой дивизии. Более того, моей будущей супругой окажется его падчерица Мария. Однажды она спросит нас обоих в 1952 году: «Почему у вас был одинаковый номер полевой почты в начале войны?» И мы будем приятно удивлены такому совпадению и совместной службе.
Вернувшись домой, я застал мать в еще большем горе и принялся ее успокаивать: что мне еще два года учиться, но ни она, ни я не верили теперь ни во что, кроме судьбы и божьего провидения. Пробыв дома еще сутки, я выехал раньше на пару дней, чтобы не слышать причитаний и не видеть слез близких. Обнялись на прощание, и я пошел до ближайшего полустанка, чтобы вернуться в училище, которое для меня стало родным. Друзья пожурили зато, что прибыл на двое суток раньше. Их гимнастерки были уже в ружейном масле, и они надраивали свои боевые винтовки СВТ-40 (Самозарядная винтовка Токарева) — так именовался новый образец этого личного оружия стрелка образца 1940 года.
Не откладывая на будущее, расскажу об этой винтовке более подробно, так как в ее истории множество легенд и вымыслов. Эту винтовку много раз предавали анафеме, стрелки ругали ее за множество задержек при стрельбе, но даже многие вооруженцы не знали главной причины. Была она несомненным шагом вперед по сравнению с Мосинской, давно устаревшей. Эта «самозарядка» отвечала всем требованиям современного боя, так как имела большую (в два раза) емкость магазина и повышенную скорострельность ввиду автоматического перезаряжания. Причина задержек крылась не в ее конструктивных недостатках, а в давно устаревшей конструкции винтовочного патрона, который был уже не пригоден и для Мосинской пятизарядки. Не могу сказать, когда немцы перевели свои винтовки системы «Маузер» и единый пулемет МГ-34 на новую форму патрона. Он отличался от нашего винтовочного патрона тем, что был как бы «плавающим» в своем магазине, а наши донным выступом для зацепа выбрасывателя всегда при перезарядке цеплялись за такой же выступ (фланец) нижележащего патрона в магазине. У немцев уже не было ни одного подобного патрона, а у нас винтовки, карабины, СВТ, ручные и станковые пулеметы имели эти патроны, хотя пистолетные патроны к пистолетам ТТ, автоматам, патроны к крупнокалиберным пулеметам ДШК и противотанковым ружьям уже делались именно такой свободноплавающей конфигурации. Особенно наглядно этот недостаток проявился именно в винтовке СВТ. Если при снаряжении магазина самозарядки строго соблюдать принцип наполнения путем заталкивания в приемник магазина от пульной стороны, то в этом случае «ступеньки» донышек позволят выпустить все десять патронов без задержек. Но беда в том, что многие это не понимали и наполняли магазин сверху, как было гораздо удобнее, но ошибочно. Это можно было легко проверить, удерживая в левой ладони магазин, а правой рукой одним патроном, его пулей, разрядить все десять патронов.
Старшина роты не настаивал на получении мной оружия. Он сразу попросил меня написать ему печатными буквами список роты для вечерней переклички, так как список, написанный от руки, рукописный почерк он плохо читал (хотя и с печатными буквами он искажал почти каждую фамилию). Кроме того, он вручил мне новый ротный барабан и отправил в оркестр обучиться мастерству барабанного марша. Не скрою, это здорово мне помогало в строю, так как на тактические учения и стрельбы необходимо было выходить в полной боевой экипировке, то есть с ранцем и скаткой на нем. В строю у меня на груди был барабан, а на спине — винтовка на ремне. Следовательно, от ранца я освобождался, а это уже было кое-что.
На занятиях особенно тяжело было делать стремительные перебежки, переползания по-пластунски. Взводный до занятий отводил меня в сторонку и приказывал выдвинуться овражком на горку «Огурец», замаскироваться там под кустиком и обозначать дробью барабана огонь пулемета. В подобной роли на полевых занятиях за шесть часов не очень устанешь. Была еще одна выгода для всей роты: пока я бью в барабан, ротный не требует петь строевые песни. Стоило мне хоть на минуту прекратить стучать палочками, как раздается команда: «Запевай!».
Сейчас трудно вспомнить, сколько прошло всевозможных формирований через наше училище в то первое военное лето и осень. Готовились десантники, младшие лейтенанты, политруки. Всех не вспомнить. Кухня не действовала круглые сутки. Весь день мы в поле на занятиях, а ночью на разгрузке или погрузке военных грузов, топлива, фуража. Военные тревоги объявлялись почти через день. Вести с фронта приходили самые разноречивые. Нашего заместителя командира батальона по политической части мы почти не видели, да и политических информации не было. Ротных политруков к тому времени отменили, а батальонный комиссар просто бездействовал. Скорее всего, он боялся высказывать свое мнение и отвечать на наши вопросы, ибо за каждое сказанное не то слово приходилось тогда отвечать головой. Из обоих батальонов через пять месяцев выпустили всех курсантов, которые прибыли из частей. Они убыли на фронт лейтенантами. Потом командиров отделений выпустили раньше, а в первых числах декабря дошла очередь и до всех остальных.
Приказ о присвоении нам первичного командирского звания «лейтенант» был подписан командующим 56-й армией 1-го ноября 1945 года за №011. Для того чтобы доставить его из Ростова-на-Дону, видимо, потребовалось несколько дней. За один вечер нас переобмундировали. Опишу подробнее, как это происходило в то суровое время, когда враг был у самого Ростова — ворот Северного Кавказа. После мытья в бане нам выдали зимние суконные шаровары. Мне достались такого большого размера, что я их мог надевать даже на ватные брюки. Гимнастерка была цвета хаки грубошерстного сукна, но первого размера. Шинель выдали обычную солдатскую новую и по размеру. Зимних головных уборов не было, как и сапог тоже. Уезжали в своих курсантских поношенных «кирзачах». Мой буденновский шлем сделал не один выпуск в училище, да и сапоги верно и надежно мне послужили с апреля месяца. Командирского снаряжения не оказалось, как и обычных солдатских ремней, поэтому нам выдали кожаные ружейные ремни вместо поясных «комсоставовских». Но пряжка на них не держала затягивание, и мы сами делали «собачку» в пряжке и отверстия в ремешке. Кто додумался выдать нам в утешение повседневные комсоставские фуражки с малиновым околышем на фронт в наступившую зиму, не понятно до сих пор. Вот и весь наш выпускной реквизит будущих фронтовиков. По этому поводу я не услышал ни единого возражения. Возмущались только тем, что не дали вещевой мешок для сухого пайка в дорогу. Старшим команды в дорогу в нашем взводе назначили теперь уже лейтенанта Лебедя Максима. Он здорово был похож на нынешнего (уже покойного) генерала Лебедя. Может, это один из его племянников? Тот Максим был из донских казаков.
Нам выдали в руки сделанные из жести квадратики, покрашенные защитной краской, и мы прикрепили их на воротники новых солдатских шинелей. Чтобы положить наш дорожный паек, мы подобрали в углу казармы рюкзак с домашними вещами только что прибывших курсантов, вытряхнули цивильное и поместили нашу еду на всю группу. Медленно тянулись ночные часы до нашего полуночного отбытия на железнодорожный вокзал. После зачтения приказа не было ни поздравлений, ни криков «ура». Я в последний раз прилег на сетку своей кровати, положив под голову рюкзак с дорожными харчами, и подумал о матери и всех близких. В последнем письме я писал ей о возможном ближайшем выпуске и отправке на фронт.
Фамилии многих курсантов взвода давно забыл. Сохранился в памяти только один самый близкий друг, Миша Лофицкий, с которым довелось пройти отделы кадров Южного фронта, 9-й армии, 339-й стрелковой дивизии и оказаться вместе в одном 1135 стрелковом полку. Максим Лебедь тоже попал с нами в одну дивизию, но в другой полк. Невероятно, но факт — за 33 года моей службы в армии я не встретил ни на фронте, ни на учебе в военно-учебных заведениях, ни в войсках ни одного человека из своего выпуска! Только сразу после войны в отделе кадров ЗакВО в 1947 году я узнал в одном из подполковников-топографов нашего преподавателя, тогда капитана, который предрек в ближайшее время нападение на нас Германии. Много лет спустя после войны я прочитал в армейской газете просьбу политического отдела нашего училища откликнуться бывших курсантов первого, теперь уже дважды Краснознаменного пехотного училища в городе Владикавказе.
Я послал свои воспоминания об учебе и дальнейшем боевом пути и упомянул фамилию нашего помкомвзвода, оставленного в штате училища лейтенанта Марчукова. Офицер из Музея боевой славы ответил мне, что Марчуков погиб под Сталинградом в 1942 году, где курсанты училища выступили в роли рядовых. Я встречал однокашников из группы на курсах «Выстрел», из Офицерской школы штабной службы, из Академии им. М.В. Фрунзе, но не встретил ни одного из нашего батальона грозного сорок первого. Видимо, нас очень мало осталось в живых. Узнал только о гибели своего дружка, Миши Лофицкого, и захоронении его в братской могиле станицы Эриванской в Краснодарском крае.
Моя родительница, получив последнее письмо, без моего приглашения решила навестить меня в училище перед отправкой на фронт. Доехала, но не застала меня, опоздав всего на одни сутки.