Глава 10. Гесс и Кремль

«В погоне за большевистским зайцем»

Информацию, которая пригодилась бы для проведения пропагандистской кампании, получить от Гесса не удалось. Из-за этого все усилия теперь были брошены на то, чтобы использовать дело Гесса в русском контексте. Однако молчание, сохранявшееся вокруг этого дела англичанами с самого начала, до того как было принято решение использовать Гесса в отношениях с русскими, привело к появлению слухов, которые влияли на Кремль очень долго — даже после того, как свернулось само дело Гесса. Так, даже в октябре 1942 г. сэр Кларк-Керр, английский посол в Москве, сообщал о подозрениях русских, связанных с тем фактом, что их оставили в неведении о деле Гесса. Как бы Вы себя чувствовали, писал он Черчиллю, если бы Риббентроп прилетел в Россию, а Англию заставили теряться в догадках относительно характера его миссии? Кларк-Керр информировал, что в Москве имеют хождение две версии. Первая: Гесс был связан с влиятельными людьми в Англии, «которые дали ему понять, что, если он прибудет со специальной миссией и определенными предложениями, то правительство Его Величества не только заключит мир, но и объединится с немцами в крестовом походе против большевизма». Эти люди были столь могущественны, что Черчилль, хотя и отверг предложения Гесса, не осмелился разоблачить их и предпочел оставить русских «в беде». Согласно другой версии, которую посол считал преобладающей, предполагалось, что Черчилль держит Гесса про запас, на случай, если понадобится вести с ним переговоры[1]. Размах, который с течением времени приняли связанные с делом Гесса подозрения Сталина, и причины этого проявились осенью следующего, 1942-го года. Лондонская «Таймс» вновь разожгла эти подозрения, перепечатав статью из стокгольмской нацистской газеты «Дагспостен». Сама статья, написанная, очевидно, по заказу Берлина, была примером лжи и дезинформации, составленной так чтобы сыграть на известных подозрениях Сталина в обстановке ухудшения англо-советских отношений. Статья с поразительными подробностями описывала полет Гесса. Утверждалось, что миссия Гесса была не какой-то бессмысленной и самостоятельной выходкой одиночки, а представляла собой часть хорошо продуманной политики Гитлера. Его план якобы имел целью убедить Англию прекратить военные действия и заключить союз с Германией против СССР. Дезавуирование миссии Гитлером было страховкой против возможного провала переговоров. В этих разоблачениях обыгрывалась тактика англичан, которые вели дело, связанное с Гессом, очень скрытно; обращалось особое внимание на то, что Черчилль ни разу не советовался ни с парламентом, ни с кабинетом[2].

Через несколько дней стокгольмскую статью подробно изложила и прокомментировала лондонская газета — «Ди цайтунг». Эта газета немецких эмигрантов в Англии фактически финансировалась английским министерством информации. Однако комментарий, сделанный по поводу статьи о Гессе, был напечатан без предварительных консультаций с министерством. В нем говорилось, что хорошо осведомленные политические наблюдатели в Лондоне «считают, что версия, изложенная в «Дагспостен», является в целом правильной». Газета, далее, связывала это с «целым рядом зондажей, проводимых Берлином уже несколько месяцев, и особенно активно в последнее время, с целью исследовать наличие возможностей компромиссного мира». Кларк-Керр предупредил Идена, что русские обязательно сочтут эту статью «выражением официального мнения правительства Его Величества» и что «они сделают из мухи слона». И действительно, Сталин дал санкцию на публикацию 19 октября в «Правде» злобной статьи, в которой, среди прочего, заявлялось, что отказ англичан предать Гесса суду превращает Англию в убежище для гангстеров. Из-за того, что Сталину в свое время подбросили дезинформацию, он по-прежнему подозревал, что Гесс все еще может быть использован в качестве канала для переговоров, если военные действия примут неблагоприятный оборот. По словам Кларк-Керра, «с тех пор как Гесс прибыл в Шотландию, его дело время от времени активно обсуждали и в отношении него ощущалось определенное беспокойство. Он был, если можно так выразиться скелетом в шкафу, однако бренчание костей этого скелета, раздававшееся эпизодически, не слишком портило настроение публики. И вот теперь Советское правительство сочло необходимым вытащить его и выставить на всеобщее обозрение»[3].

Эти подозрения можно оценить в полной мере только, если еще раз вспомнить о решении Идена и Бивербрука, с которым нехотя согласился Черчилль в ночь с 14 на 15 мая 1941 г. Тогда они планировали сыграть на пропагандистской стороне миссии Гесса. Сцена для тонкой игры, в которой Гесса использовали бы для изменения советской политики, была к тому времени уже готова. Как только Гесс приземлился в Англии, Криппс сообщил в Форин оффис об интересе, который его миссия возбудила в Москве. Криппс ошибся, когда посчитал, что его угрозы Молотову были «по всей видимости проигнорированы». Полностью отдавая себе отчет в взрывоопасном характере дела Гесса, он предложил воспользоваться «прекрасным случаем», чтобы или сыграть на советских страхах, или развеять их. Он предложил следующее:

1. Инцидент с Гессом, несомненно, заинтриговал Советское правительство не меньше, чем кого-либо другого и вполне мог вновь возбудить их старые страхи относительно того, что сделка о мире будет заключена — за их счет.
2. Я, разумеется, не знаю, до чего дойдет откровенность Гесса, если он вообще был готов говорить открыто. Но если предположить, что он готов к откровенности, тогда я очень надеюсь, что вы в срочном порядке рассмотрите возможность использовать то, что он вам скажет, для того, чтобы усилить советское сопротивление перед лицом давления немцев. Это можно сделать либо: (а) усиливая их страх остаться в одиночестве и иметь дело с последствиями этого, либо (б) дать им понять, что трудности не будут столь ужасными, если разрешить их сейчас и не в одиночку. Можно также проводить обе эти линии одновременно и это предпочтительнее, так как они в действительности не являются взаимоисключающими.
3. В пункте (а) я имею в виду: (1) раскрыть тенденцию во влиятельных немецких кругах к компромиссному миру с Англией; (2) раскрыть несомненно ведущуюся немцами подготовку либо к прямому нападению на Россию, либо к подрыву нынешнего режима политическими средствами.
4. В пункте (б) я имею в виду раскрытие слабых сторон германской военной машины, особенно в том, что касается прямого столкновения с Россией и, в более общем плане внутренних политических и экономических трудностей Германии. Также любые конкретные свидетельства существования оппозиции войне против СССР — в народе или в партии; при этом должно быть совершенно ясным, что такая оппозиция, хотя возможно и недостаточно сильна, чтобы не дать немцам напасть на Россию, но будет мешать им после нападения.

В следующей телеграмме он продолжал развивать эту тему: если правильно использовать соответствующую информацию, русские могут перестать рассуждать и убедятся, что сейчас у них еще есть какая-то опора, а позже может и не быть. В этот момент Сарджент, автор концепции, определявшей англо-советские отношения, как представляется, категорически возразил против идеи упоминать о сепаратном англо-германском мире. Эта идея, считал он, могла бы бросить охваченного паникой Сталина в немецкие объятия. Криппсу поэтому пришлось какое-то время терпеливо ожидать, будет ли получена от Гесса какая-нибудь информация[4].

Через пару дней, когда стало ясно, сколь ограничены оказались перспективы использования Гесса для ведения пропаганды на Германию, Сарджент предложил использовать Гесса в духе предложений, высказывавшихся Криппсом. Поскольку Гесс не сообщал что-либо о немецких намерениях в отношении России, идеи Криппса можно было реализовать только умышленным распространением дезинформации. В материалы дезинформации и предполагалось включить указания на раскол в нацистском руководстве относительно планов, касающихся России. В дезинформации можно было сообщить, что Гесс, в отличие от Геринга и Риббентропа, которых он, казалось, не выносил, оставался «одним из самых фанатичных нацистов». В своей ипостаси хранителя истинной доктрины нацизма Гесс был, дескать, преисполнен решимости не допустить какого-либо соглашения между Россией и Германией[5].

Острое желание осуществить замысел, намеченный этими рекомендациями, несмотря на его явную опасность, было тесно связано с выводами английской разведки относительно наращивания немецких войск на русских границах. Следует помнить, что использование дела Гесса против России в большой мере исходило из ошибочного анализа ситуации английской разведкой, которая только в конце мая 1941 г. полностью осознала вероятность германо-советской войны. А до этого разведка по-прежнему твердо придерживалась мнения, что размещение немецких войск на Востоке было прелюдией к переговорам с Советским Союзом. Объединенный комитет по разведке (ОКР) впервые обсудил вопрос вероятности войны лишь 23 мая. Но и тогда он сделал тот же вывод: «наиболее вероятным курсом является сотрудничество... Если несколько недель назад по всей Европе наибольшее распространение получили слухи о надвигающемся нападении Германии на СССР, то сейчас дело обстоит противоположным образом. Есть некоторые признаки, дающие основание предполагать, что новое соглашение между двумя странами, может быть, уже почти готово». Самая последняя информация дает основание предполагать, что «Гитлер и Сталин могли прийти к решению заключить далеко идущее соглашение, — основа которого пока еще не ясна, — о политическом, экономическом и даже военном сотрудничестве». Война возможна только в том случае, если «Советский Союз либо не согласится на германские требования, либо не выполнит какое-либо достигнутое соглашение»[6]. В то же время в подробной межведомственной памятной записке, утвержденной Иденом, делался вывод, что война против России не соответствовала бы экономическим интересам Германии[7].

Отбрасывались любые факты, противоречившие этой концепции. Например, когда стало известно, что Геринг направил своему близкому другу — шведскому бизнесмену сообщение, которое, как казалось, содержало информацию о том, что около 15 июня Германия нападет на Россию, Иден отмел эту информацию, заметив, «что на 15 июня намекали столь часто, что это становится подозрительным». Подобные сообщения от Криппса, после его встречи с советским послом в Стокгольме Коллонтай, не были восприняты на том основании, что «отрицание мадам Коллонтай ее осведомленности о политических разговорах еще ничего не значит»[8].

31 мая оценки были несколько изменены. По-прежнему ожидалось, что Германия станет использовать свои недавние военные успехи и укреплять свое положение на Ближнем Востоке. Однако уже не считалось немыслимым, что Германия станет «навязывать свои требования к Советскому Союзу путем угрозы применения силы, которая {могла бы} немедленно перейти в действия»[9]. И даже после того, как была наконец окончательно осознана вероятность вторжения, в Форин оффис это истолковали так:

самые последние разведывательные данные о военных передвижениях и т. п. со всей определенностью указывают на окончательные немецкие приготовления для вторжения на советскую территорию; другими словами, они указывают на намерения Германии выдвинуть такие далеко идущие требования к Сталину, что ему придется либо воевать, либо согласиться на “Мюнхен” [10].

Даже 15 июня английский поверенный в делах в Москве расценил сообщение ТАСС, в котором отрицались враждебные намерения Германии, как попытку подготовить общественное мнение к тому потрясению, которым стало бы новое германо-советское соглашение [11].

Сарджент настойчиво продолжал свои усилия. Через два дня он представил новый документ, в котором изложил свои взгляды более четко и содержательно. Дезинформация, которую он хотел использовать против России, основывалась на следующих посылках:

Гесс считает себе хранителем истинной и первоначальной нацистской доктрины, фундаментальные положения которой определяют целью нацизма спасение Германии и Европы от большевизма; к настоящему времени оппортунисты, позднее вступившие в партию, и армия убедили Гитлера попытаться достичь такого урегулирования с Советским Союзом, которое бы даже превратило его в полноправного партнера держав оси; Гесс не мог этого вынести, и в этом причина его прилета в Англию.

Если бы эта версия была результативно подброшена Сталину, он должен был обязательно поверить, что Гитлер заманивает его в орбиту Германии только с целью получить опору в России. А когда Гитлер усилит свои позиции, он затем попытается свергнуть Сталина и таким путем умиротворить наиболее экстремистские элементы в своей партии. Решение о том, продвигать ли эту версию, было англичанами отложено. Однако это сделали не из-за возможных последствий для русских, а потому, что Кадоган просто-напросто боялся того, что о ней могут узнать немцы — а их он все еще хотел держать в догадках. Меньше энтузиазма проявлял Иден, поскольку он предвидел, что дезинформация действительно могла бы подтолкнуть русских еще энергичнее стремиться к достижению соглашения с немцами, как только они узнали бы, что Гитлер склонен к переговорам.

Изучение материалов допросов Гесса, проведенных к тому моменту, привело Кадогана к безрадостной мысли, что Гесс пока что так и не сообщил никакой ценной информации. И тем не менее правительство, очевидно, не «желало создать впечатление, что он ничего путного не говорит!» [12]. Для того чтобы использовать Гесса против русских путем периодической публикации отрывочных дезинформационных сообщений, исключительно важно было координировать пропагандистскую деятельность. Батлер жаловался, что он проводит другую линию — он последовательно стремился убедить Майского в том, что Англия будет продолжать военные усилия. Сардженту, у которого руки чесались что-то предпринять, пришла в голову мысль, что лучше всего обмануть русских можно было бы, использовав «какой-нибудь подпольный канал». Кадоган с энтузиазмом одобрил эту идею при условии, что «русских не чересчур напугают!». Он, очевидно, имел в виду германо-советский военный союз, которого столь опасались[13].

Решение ввести русских в заблуждение о миссии Гесса следует рассматривать в контексте убежденности Форин оффис в том, что германо-советские переговоры вот-вот будут успешно завершены и поэтому их любой ценой необходимо сорвать. 23 мая Форин оффис окончательно утвердил директиву для МИ-6: «использовать инцидент с Гессом через заграничные нелегальные каналы». Директиву одобрили как «ясное предупреждение советскому правительству остерегаться нынешних предложений Гитлера о сотрудничестве и дружбе». Однако в Москве она только усилит подозрения относительно перспективы англо-германского мира и будет расценена как попытка Англии вбить клин между Россией и Германией. Слухи распространялись каналами, предложенными Сарджентом. Смысл их, в конечном итоге, был тот же, что у предупреждения Черчилля и угроз, с которыми Криппс выступал в Москве. Русских предупреждали, что если они уступят требованиям Германии, то выгоды от соглашения достанутся Гитлеру; в конечном же итоге русским придется воевать в одиночку. Таким образом, указания проводить операцию по использованию инцидента с Гессом в целях дезинформации были отданы, Кавендиш Бентинк, председатель Объединенного комитета по разведке, взял на себя ясное обязательство: «Спецотдел 2, в сотрудничестве со спецотделом 1, предпримут меры к тому, чтобы вышеназванные слухи достигли советских ушей тотчас же... Мы, несомненно, получим возможность, как обычно, ознакомиться с отдельными «шептунами» перед тем, как они начнут действовать».

23 мая директива об использовании дела Гесса была направлена в английские посольства в Стокгольме, Нью-Йорке и Стамбуле; информация была «предназначена только для России; для распространения через каналы, ведущие прямо к советским представителям». Независимо от этого распространялись слухи по другим каналам, при соблюдении координации с основными положениями, определенными в директиве. Сомнения, которые имелись по вопросу результативности подобных мер и возможных отрицательных результатов, к которым они могут привести в Москве, были отметены, возобладало желание запустить как можно больше «слухов»[14].

Отдел политической разведки Форин оффис также считал, что дело Гесса не используется должным образом для получения реальных результатов. Он настойчиво предлагал извлечь как можно больше из антибольшевистской настроенности Гесса. Перед Форин оффис встал вопрос, что делать: продолжить только что запущенную кампанию слухов, или по официальным каналам сообщить русским истинную информацию о Гессе. Взяли верх взгляды Идена и Кадогана. Несмотря на попытки Даффа Купера обсудить вопрос на уровне министров, кампания слухов было продолжена[15].

Эта версия распространилась мгновенно. В зале приемов Форин оффис лично Иденом был проведен инструктаж для руководящих представителей английских газет. Он заявил газетчикам: «Гесс был очень откровенен о своей миссии. И эта миссия указывает на то, что в руководстве Германии имеется раскол». Представитель влиятельной газеты «Тайме» после этого инструктажа был убежден, что Гесс пытался «доставить план мира» и был официально уполномочен Гитлером на это. Такие взгляды получили широкое хождение в Лондоне[16]. К 10 июня, как раз в те дни, когда Саймон беседовал с Гессом, дезинформация уже не ограничивалась «слухами». Иден ввел в заблуждение Майского, заставив его поверить, что «Гесс бежал из Германии ввиду ссоры не с самим Гитлером, а с некоторыми окружающими его высокими персонами, вроде Риббентропа и Гиммлера»[17]. Получив такую информацию в Москве, Сталин мог понять ее двояко, причем каждая из версий приводила к катастрофическим последствиям. Если информация была истинной, то его линия на умиротворение с немцами была правильной. Если же англичане пытались втянуть его в войну, то и в этом случае его бдительность была оправданной.

Не успела «кампания слухов» начаться, как Криппс, которого не известили о незначительности информации, полученной от Гесса на допросах, также проявил горячее желание использовать дело Гесса. Будучи блестящим аналитиком и наблюдателем, он не умел выбирать правильную линию поведения, его действия часто были суетливыми и импульсивными. В телеграмме Идену он писал: «Я сохраняю достаточно надежд на то, что Советское правительство не пойдет на такие уступки, которые кардинально повлияют на его подготовленность или приготовления к войне, так как я уверен, что у них нет иллюзий относительно основных намерений Германии в том, что касается их; я уверен, что они преисполнены решимости сопротивляться в тех случаях, когда, по их собственной оценке, они должны сопротивляться или погибнуть». Криппс был убежден, что «из-за очевидного нежелания Советского правительства вести в настоящее время войну с Германией «оно должно испытывать очень большой соблазн» вести дело чересчур тонко». Криппс поэтому считал, что действия Советского правительства в таких случаях будут зависеть от его анализа соотношения сил Англии и Германии. Он выразил надежду на использование полученной от Гесса информации для того, чтобы «оказывать воздействие на решения Советского правительства в критический момент и, что особенно важно, убеждать их не сосредоточивать внимание на внешних факторах, упомянутых выше, другими словами, внушить им, что сейчас у них есть опора, а вот позже ее может и не оказаться»[18].

Хотя Криппсу были даны указания не предпринимать каких-либо действий по своей инициативе, его в полной мере проинформировали о кампании дезинформации, которая, на первый взгляд казалось, соответствовала его рекомендациям:

Через негласные каналы мы сообщаем, что полет Гесса является показателем растущих расхождений из-за проводимой Гитлером политики сотрудничества с Советским Союзом и что в случае продолжения этой политики Гитлер будет настаивать на краткосрочных соглашениях, зная, что он будет вынужден отказаться от этого курса и нарушить любые обещания Советскому Союзу, которые он может быть уже дал. Так что в конечном итоге положение Советского Союза окажется хуже, чем было вначале. Окажется, что они потеряли потенциальных друзей, пошли на уступки и в своем ослабленном состоянии остались один на один с Гитлером.

 

Однако, как и русские, Криппс так и не поверил, что Гесс прибыл в Англию с пустыми руками. Сформулированные им предложения основывались на неверной посылке, что предупреждение будет искренним[19].

Весь май трения между Даффом Купером и Иденом не прекращались. Иден находился под постоянным давлением Майского, требовавшего борьбы со слухами; он был преисполнен решимости прекратить полуофициальную утечку информации из Форин оффис. 5 июня Иден дал официальное указание хранить молчание в связи с делом Гесса; в то же время Форин оффис сохранил свое право вести тайную пропагандистскую кампанию и «выдумывать и распространять большевистские и другие версии». Угрюмое замечание Кадогана, что «слухи могут быть более безответственными и, если они даже не приносят неудобств, могут оказываться противоречивыми и сбивающими с толку», осталось незамеченным [20]. А попытки Идена сохранять жесткий контроль оказались безуспешными. Вплоть до немецкого вторжения как военная разведка, так и министерство информации усердно пытались изменить решение Идена, которого они все равно не придерживались. Военная разведка считала, что, если главной целью было «заставить немцев теряться в догадках», то «молчание бесполезно и что-нибудь должно появляться». Точно так же Дафф Купер продолжал засыпать Черчилля требованиями выступить с публичным заявлением[21].

Гесс глазами русских

Характерной и постоянной чертой советской внешней политики в период между войнами была патологическая подозрительность, начало которой было положено интервенцией союзников во время гражданской войны в России. Русские опасались, что Германия и Англия могут объединиться и пойти крестовым походом на Россию. Зимой 1939—1940 гг. в ходе «странной войны» перспектива того, что будет заключен сепаратный мир и германская военная машина направится на Восток, побудила русских начать собственные посреднические усилия для окончания войны. К концу апреля 1941 г. в свете ужасающего военного положения вероятность мира на Западе внезапно стала казаться правдоподобной.

После разгрома Франции русских особенно бесило то, что Черчилль неизменно включал в свой кабинет «мюнхенцев». А они могли бы сыграть решающую роль в заключении мира с Германией. Одно время Криппс постоянно писал об этих страхах. После того как была разгромлена Франция, Криппс, доведенный до крайности, убеждал Галифакса: Майскому следует внушить, что реакция Англии на зондажи Гитлера о мире будет зависеть от прогресса переговоров между Россией и Англией[22]. Советская разведка тщательно следила за любыми признаками мира. Она даже доходила до крайностей, высказывая в июле 1940 г. предположения, что «бывший английский король Эдуард вместе с женой Симпсон в данное время находится в Мадриде, откуда поддерживает связь с Гитлером. Эдуард ведет с Гитлером переговоры по вопросу формирования нового английского правительства и заключения мира с Германией при условии создания военного союза против СССР[23]».

Новые намеки на сепаратный мир в последнюю неделю апреля 1941 г. вызвали в Москве беспрецедентную тревогу. Русские оказались в этот момент в незавидном положении: они были преисполнены решимости избежать полного разрыва отношений с Англией; в то же время они открыто осуществляли меры по умиротворению Германии. Чтобы не возбудить подозрений у немцев, свои шаги по сближению с Англией они предпринимали в Лондоне, подальше от немецких глаз. Кроме того, они стали еще пристальнее наблюдать за английской политикой, особенно после военных неудач в Греции и на Крите, которые привели к усилению критики и недовольства в Англии. Майскому были отправлены указания бдительно следить за сторонниками умиротворения, входившими в состав правительства[24]. В ходе своих бурных встреч с Беатрисой Вебб, заместителем министра иностранных дел Р.А. Батлером и будущим министром обороны сэром Уолтером Монктоном Майский стремился рассеять слухи о мирных зондажах[25].

Трудности, с которыми сталкивался Майский при анализе складывавшегося положения и увязывании своих наблюдений с господствовавшими в Москве концепциями, нарастали и обострялись по мере того, как набирали силу слухи о близкой войне. Сравнивая ход парламентских дебатов о войне с событиями мая 1940 г., когда пало правительство Чемберлена, Майский верил, что, несмотря на внешнее сходство, положение изменилось. Черчилль, замечал он сдержанно, пользовался массовой поддержкой потому, что он продолжал вести войну, «по крайней мере, сейчас», в то время, как сторонники умиротворения «пока» не играли важной роли. Ни на миг он не верил, что стойкое сопротивление Черчилля является делом принципа; Черчилль просто не желал заключать соглашение, которое могло бы увековечить неудачи Англии на поле боя. Майский более не исключал возможности того, что ужасное поражение, нанесшее удар по Британской империи (он, несомненно, имел в виду падение Египта), могло бы привести к «предательству со стороны правящего класса, несколько похожему на предательство Петэна и его клики»[26]. Положение, как поверял он своему дневнику, было слишком неустойчивым, чтобы русские чувствовали себя спокойно. «И в данный момент, когда английская буржуазия хочет вести войну, Черчилль является для нее большой находкой. Но он может в дальнейшем стать для нее и большим препятствием, если и когда он захочет заключения мира. Однако это пока еще «музыка будущего»». Все это только усиливало сложившееся у русских впечатление, что единственный интерес Черчилля состоял в том, чтобы добиться вовлечения России в войну[27]. Поэтому огромное внимание обращалось на любой намек на мирное соглашение. Так например, Майский отметил, что на вопрос Ллойд Джорджу, каковы могут быть последствия поражения в Египте, этот опытный политик дал уклончивый ответ. Майский вспомнил, что годом раньше, вскоре после разгрома Франции, Ллойд Джордж, как казалось, был уверен, что военные усилия будут продолжаться без какого-либо ослабления[28].

Очевидно, что тайна, которой был окутан полет Гесса, принесла обильный урожай совершенно диких спекуляций, а он был затем усилен умышленной кампанией дезинформации. Еще больше дело усугубила осторожность, которую Майский проявлял в своих оценках и докладах. В своих мемуарах Майский, отчасти в попытке реабилитировать себя, уверенно заявляет: «Но не подлежит сомнению одно. Все основное и существенное о полете Гесса советскому посольству было известно уже тогда, весной 1941 г.»[29]. На самом деле противоречивость информации из Лондона приведет к неоднозначным толкованиям и усилит страх того, что назревает англо-германское соглашение. В Кремле Гесса не списывали со счетов, не считали его потерявшим свое место в политической иерархии Германии. Гесс был известен своей помощью Гитлеру в написании антибольшевистских пассажей «Майн кампф», своими проанглийскими настроениями и тем, что у него были связи среди англичан. У Молотова еще свежи были воспоминания об их встречах в ноябре 1940 г., когда Гесс, активный участник переговоров, едва скрывал свою враждебность. У русских совершенно естественно возникли подозрения, когда английское правительство, застигнутое врасплох неожиданным появлением Гесса, сохраняло молчание по этому поводу, упустив из виду, какое воздействие их поведение может оказать на Москву[30]. Хрущев вспоминал, как он сказал Сталину: «Я думаю, что Гесс на самом деле должен был иметь секретное задание Гитлера провести переговоры с англичанами о том, чтобы прекратить войну на Западе и развязать Гитлеру руки для натиска на Востоке». Сталин выслушал меня и затем сказал: «Да, это так. Вы понимаете правильно»[31].

Майскому приходилось исключительно трудно. На него легло бремя огромной ответственности. Он должен был проявлять большую осторожность, ибо на основе его оценок в Москве могли принимать судьбоносные решения. Тем временем обстановка, складывавшаяся в течение этого месяца — ультиматумы Криппса в начале апреля, предупреждение Черчилля в конце месяца, — еще более осложнила его положение. Сталин, которому приходилось выбирать из множества версий, читал донесения своих послов выборочно. А послы, и особенно Майский, стали мастерами в поставках требуемого продукта, излагая свои взгляды двусмысленно. Поэтому нет ничего удивительного, что Майский, который до этого момента был столь прилежен в ведении своего дневника, находившегося под постоянным наблюдением, на какое-то время запустил его. Его уклончивые сообщения в Наркоминдел составили поразительно тоненький томик.

И это составляло потрясающий контраст с чрезвычайной активностью Майского, пытавшегося в эти дни докопаться до истины в деле Гесса. Прибытие Гесса в Англию, о чем он узнал только из сообщения по радио, ошеломило Майского. А сейчас все его собеседники только и делали, что строили предположения. «Но никто толком ничего сказать не может». Рано утром следующего дня он сразу помчался в Уайтхолл; его ввели к Батлеру, но тот был исключительно сдержан. Он проинформировал посла, что «настоящий разговор с Гессом еще не начался» и, вероятно, начнется через 2-3 дня [32]. Откуда было Майскому знать, что за уклончивостью Батлера скрывалась его собственная неосведомленность. Майского вряд ли могло успокоить предложение Батлера не обращать внимания на сенсационные заголовки в газетах. К этому времени русские придерживались того мнения, что английская пресса превратилась в рупор кабинета. Не добавил Майскому спокойствия и дальнейший ход беседы, когда Батлер начал критиковать предпринимавшиеся незадолго до этого советские попытки достичь умиротворения с немцами; у Майского вызвала самую настоящую тревогу увязка этих двух тем. Никогда раньше Майский, который теперь повсюду ходил в сопровождении Новикова, не приезжал к Батлеру столь часто, как в эти дни[33].

Не добившись какой-либо серьезной информации, Майский ограничился только кратким комментарием по делу Гесса в своем сообщении в Москву от 15 мая. Целью зарисовки было отразить реакцию, ожидавшуюся в Москве, что «во всех разговорах Гесса очень сильно антисоветское настроение. Он резко критикует советско-германский пакт о ненападении». Трудно, однако, было сделать какие-либо полезные выводы из его телеграммы, во второй части которой сообщалось о признании Гесса, что он прилетел по собственной инициативе и что он не выдал англичанам никаких секретов. Как и весь мир, Москва нетерпеливо ждала информации о намерениях Гитлера в отношении России[34].

Прошло два дня. По-прежнему никаких признаков информации. Майский под предлогом срочной необходимости обсудить репатриацию советских моряков и кораблей, удерживаемых в английских портах, вновь является к Батлеру. Тот, хотя к тому времени не получил какой-либо официальной информации, высказывает свою личную точку зрения, что Гесс прилетел в Англию по собственной инициативе, а не в качестве эмиссара Гитлера. Вслед за этим Батлер начал развивать гипотезу — позже она будет использована в кампании по дезинформации. Он-де не может исключить возможности того, что за спиной Гесса стоит мощная группа в высшем эшелоне нацистской партии. Поэтому представляется, что миссия Гесса является признаком того, что поддержка планов Гитлера не является единодушной. Тем не менее Батлер укреплял у Майского мнение, сложившееся еще до миссии Гесса, о следующем:

Однако решимость правительства вести войну остается в полной силе, не может быть и речи о том, чтобы Англия пошла сейчас на заключение мира. Если у Гесса была странная идея, что он найдет здесь толпы «квислингов», которые только того и ждут, как бы протянуть руку Германии, то он уже убедился или скоро убедится в своей ошибке. Надежда Гесса лишний раз свидетельствует о том, в какой нереальной атмосфере живут руководители современной Германии. Гесс остается в Англии и будет рассматриваться как военнопленный. Ни о каких свиданиях его с Черчиллем не может быть и речи (о таких свиданиях вчера и позавчера говорили некоторые английские газеты)[35].

 

Через несколько дней Батлер развил свою теоретическую конструкцию, украсив ее дополнительными деталями; по своей инициативе он высказал предположение, что «между Гессом и Гитлером произошла ссора, в результате которой Гесс решил совершить свой полет в Англию в надежде, что здесь ему удастся найти влиятельные круги, готовые к заключению мира с Германией». Восприняв оценки ситуации Батлером, Майский передал в Москву, что, по его мнению, «надежда Гесса, конечно, фантастична». Батлер, кроме того, подтвердил впечатление, сложившееся у Майского, что Черчилль вряд ли отреагирует положительно на прилет Гесса, несмотря на слухи, говорящие об обратном[36].

Мы должны помнить, что сообщения Майского не были единственным источником информации, поступавшей в Москву. В Кремле в еще большей мере полагались на доклады НКГБ и военной разведки. И те и другие изучались в обстановке, отмеченной крайним недоверием. 14 мая НКГБ получил информацию от Анатолия Горского, который руководил кембриджской группой тайных агентов, завербованных НКГБ, что «от Сони {Филби} получена информация, что Гесс при прибытии в Англию заявил, что прежде всего он рассчитывает обратиться к Гамильтону... Гамильтон входит в так называемую Кливденскую клику». Далее сообщалось о первой беседе Киркпатрика с Гессом, но ничего не говорилось о подробностях мирных предложений, с которыми он прибыл. Через несколько часов поступило более точное и деловое сообщение о предложениях Гесса со ссылкой на информацию, полученную Филби в личной беседе со своим другом Томом Дюпри, который был заместителем начальника департамента прессы в Форин оффис:

В ходе своей беседы с офицерами английской военной разведки Гесс заявил, что он прибыл в Англию, чтобы предложить компромиссный мир, целью которого было бы прекратить бедствия двух воюющих сторон и сохранить Британскую Империю как стабилизирующую силу. Гесс объявил, что он по-прежнему лоялен Гитлеру. В разговоре с Киркпатриком Гесс заявил, что война между двумя нордическими нациями является преступной и что он верит, что в Англии имеется мощная античерчиллевская партия, которая хочет мира и которая с его прибытием получит мощный стимул в борьбе за мир.

И тем не менее определенные неточности и неверный анализ окрасили этот доклад в зловещие тона, что имело разрушительное воздействие на Москву. В докладе было заявлено, что «Бивербрук и Иден посетили Гесса, хотя официально это опровергается». Однако это опровержение было сведено на нет общим анализом, который усилил царившие в Москве страхи, особенно когда к середине июня пришло сообщение о том, что с Гессом ведет переговоры лорд Саймон. Филби считал, что «по мере того, как будут разворачиваться военные события, Гесс может превратиться в центр интриг в пользу заключения компромиссного мира и поэтому будет полезным для партии мира в Англии и для Гитлера». Более того, ошибочные сведения, исходившие из различных источников НКВД в Берлине, давали основание предположить, что миссия Гесса действительно была одобрена Гитлером. Эта дезинформация исходила из немецкого министерства иностранной пропаганды. В соответствии с этой информацией «Гесс был вполне в здравом уме; он вылетел в Англию, имея определенное задание и предложения от германского правительства». Указания были спешно направлены в Берлин, Лондон, Стокгольм, США и Рим «приложить все усилия, чтобы узнать подробности предложений». Казалось исключительно важным установить, являлись ли предложения подлинными и были ли они сделаны с согласия Гитлера[37]. Майскому пришлось вникать в это дело еще основательнее из-за сохранявшейся в Москве подозрительности, которую усиливала казавшаяся изощренной кампания слухов о приближении войны. Казалось, что предостережения, которые Криппс делал экспромтом еще в середине апреля, внезапно стали воплощаться в жизнь. 23 мая за обедом в узком кругу у Веббов Майский напомнил о пространном меморандуме Криппса, который, как он сказал, вызвал раздражение у его правительства. Майский таким образом пытался выяснить реакцию своих собеседников на возможность заключения сепаратного мира:

Будет ли Англия держаться — не будет ли мощная группа правящего класса выступать за достижение мира с Гитлером путем переговоров? Он рассказал нам, как он считал, правду о деле Гесса. Гесс был очень откровенен о своей миссии; но он отказался заявить, что она была предпринята с согласия Гитлера[38]. Он желал убедить английское правительство уступить: в войне за господство в Европе Англия и ее союзники будут разбиты, хотя Германия и будет при этом истощена. Германия должна остаться господствующей силой в Европе; Англия должна сохранять свою империю, сделав несколько небольших уступок в Африке. В этом случае Германия и Англия могут остановить распространение большевизма. А большевизм — это сам дьявол[39].

Майского несколько успокоила уверенность Вэббов, что общественность возмутится попытками заключения мира и окажет им сопротивление[40].

К концу мая Майский, как кажется, пришел к выводу, что положительная реакция Черчилля на немецкое предложение мира исключается. Ожесточенный характер дебатов в парламенте после поражения британских войск на Крите позволял сделать вывод, что говорить о росте настроений в народе в пользу мира было бы ошибкой[41]. Однако вся атмосфера в целом оставалась чрезвычайно противоречивой, и Майскому трудно выделять «наиболее вероятное из огромной массы историй, докладов, догадок, предположений, слухов и т.п., роившихся вокруг этого странного, почти романтического дела»[42].

Более того, альтернативные источники, казалось, были менее категоричными и мешали ему направлять в Москву недвусмысленные сообщения. Однажды он, ужиная вдвоем с лордом Бивербруком, влиятельным сторонником Черчилля в военном кабинете, попытался выведать у него о Гессе. «Бивербрук без колебания ответил: — О, конечно, Гесс — эмиссар Гитлера». Затем он пересказал предложения Гесса о мире «с честью», однако исказил их контекст, преувеличив их антисоветский характер. Он заявил, что предложения были представлены как защита цивилизации против большевистского варварства. Бивербрук также вел себя уклончиво при обсуждении перспектив сепаратного мира. Разумеется, данный зондаж он отверг с порога: «Гесс, должно быть, думал, что, как только он изложит свой план, так все эти герцоги побегут к королю, свалят Черчилля и создадут «разумное правительство»... Идиот!» И тем не менее он высказал предположение, что Черчилль действительно верил в то, что Гитлер хочет мира. Он истолковывал миссию Гесса как продолжение усилий, предпринимавшихся Гитлером после падения Франции, когда он при посредничестве Швейцарии пытался достичь соглашения. Бивербрук, как до него Криппс, разыгрывал германскую карту; он сказал в заключение со зловещим подтекстом: «Выйдет ли? Будущее покажет. Британское правительство... пошло бы на мир с Германией на «приличных условиях», но таких условий сейчас нельзя получить». Для русских было бы вполне логичным сделать заключение, что активное продолжение войны Англией зависит не от несгибаемой воли Черчилля, а скорее от характера немецких предложений[43]. К началу июня Майский пришел к следующему выводу:

«За кулисами британской политики началась борьба Черчилль, Иден, Бевин и вообще все лейбористские министры сразу же высказались решительно против каких-либо переговоров... Однако нашлись среди министров люди типа Саймона, которые при поддержке бывших «кливденцев» считали, что следует использовать столь неожиданно представившийся случай для установления контакта или по крайней мере для зондажа о возможных условиях мира»[44].

В течение первых трех недель июня, до германского нападения на Россию, появлялось все больше разведывательных донесений о наращивании немецких военных приготовлений. Они просачивались в прессу, которая лихорадочно печатала все новые, диаметрально расходящиеся, аналитические оценки обстановки. Они, в свою очередь, совпадали с дезинформацией, которую подсовывали советской разведке; в то же время Саймон предпринимал последнюю попытку допросить Гесса. Майский продолжал метаться между двумя крайними позициями. На основе различных высказываний Идена, с которыми он выступил в начале июня, в Кремле стали беспокоиться, что англичане могут поддаться искушению и подписать сепаратный мир, если они предположат, что Москва ведет переговоры с Германией. 5 июня на встрече с Иденом Майский в ответ на его вопрос «относительно «альянса» Германии и СССР заявил, что между нами нет переговоров ни о каких-либо новых, ни о расширении старых соглашений. Сильное впечатление и недоверие. Идеи говорит, что имеет сведения, будто бы между Германией и СССР идут самые серьезные переговоры по вопросам громадного значения».

В тот самый день, когда Гесс беседовал с лордом Саймоном, Майский в коридоре парламента столкнулся с Ллойд Джорджем. Тот, казалось, находился в угнетенном состоянии в связи с ходом военный действий. «Стало быть», признался он Майскому, «надо думать о компромиссном мире. На каких условиях? Ллойд Джордж полагает, что если бы Гитлер согласился бы удовлетвориться, то есть включением в ее состав Данцига, Силезии, Австрии, Эльзас-Лотарингии плюс протекторат над некоторыми частями Европы и Польши, а также кое-какие «модификации» в Бельгии и Голландии, — то заключение мира стало бы возможным». Предложения, представленные Гессом, были «абсолютно неприемлемы,— категорически отвечал «Старик» (т.е. Ллойд Джордж) — если Гитлер будет на них настаивать, продолжение войны неизбежно»[45].

А несколькими часами позже Майский узнал от Идена в Уайтхолле, что никаких переговоров не предвидится. Идеи торжественно заявил, что «Гессу придется провести в английской тюрьме некоторое время — до конца войны». И тем не менее через несколько дней Майский, к своему ужасу, вдруг узнал от Беатрисы Вебб, что вести допросы Гесса доверено лорду Саймону, этому апостолу «умиротворения»[46]. Анализ ситуации Майским совпадал с оценкой советской разведки. Рихард Зорге, знаменитый советский разведчик, работавший в Японии, передал сообщение, что полет Гесса был предпринят Гитлером как крайняя мера, последняя попытка провести переговоры о мире[47]. Находившийся в посольстве в Берлине Валентин Бережков сообщает, что как-то, придя в начале мая на Вильгельм-штрассе, он с изумлением увидел, что среди литературы, разложенной в приемной министерства, появились выпускавшиеся еще до войны брошюры и журналы, прославляющие «англо-германскую дружбу»[48].

«Бритиш Пресс Сервис» от 16 июня дала обзор освещения в английской прессе событий за период с 12 мая по 10 июня. В нем ясно отразилась роль полета Гесса в оказавшемся совершенно ложным, но получившем широкое распространение толковании событий. Несомненно, этот обзор должен был совпадать с тем впечатлением, которое создавалось у русских, все это время скрупулезно штудировавших английские газеты. Следует учитывать, что дезинформационные материалы, подбрасывавшиеся Кремлю, сличались с теми выводами, к которым можно было прийти на основе чтения английской прессы и различных сообщений из Лондона. Так, в обзоре «Пресс Сервис» говорится следующее:

Полет Гесса был одним из главных элементов (предполагавшегося «мирного наступления» — Авт.). Мнение, что Рудольф Гесс бежал от кровавой расправы, сменилось широко распространившейся точкой зрения, что он при- был с миссией мира. Согласно этой версии, президент (Рузвельт — Авт.) отложил свою речь из-за этих мирных предложений, которые Англия отвергнет, если Соединенные Штаты вступят в войну, и примет, если Соединенные Штаты не вступят в войну. Уайнант (американский посол в Лондоне, возвращавшийся после консультаций из Вашингтона — Авт.) привез первый вариант текста соглашения о мире между Гессом и Черчиллем.

Сообщения, что острая нехватка продовольствия в Англии вызвала голод и беспорядки среди английских рабочих, хорошо гармонировали со всеми этими историями. Казалось, что дух англичан слабел. Широкое хождение получили разнообразные спекуляции относительно перспектив политической карьеры и престижа Черчилля, если он потеряет Средиземноморье. В то же время печатались сообщения о возрождении в Англии предвоенных групп сторонников умиротворения. Постоянно цитировались слова леди Астор о том, что Англия проигрывает войну на внутреннем фронте. Циркулировали недвусмысленные намеки на отсутствие единства в английском кабинете. В обзоре печати далее сообщалось, что в Соединенных Штатах широко распространено убеждение, что «миссия Гесса по-прежнему связана с шагами в направлении мира, и страшный гнев, с которым Бевин нападал на него, объясняется его боязнью, что эти шаги могут встретить определенное сочувствие»[49].

Сообщения, поступавшие из английского посольства в Вашингтоне, создавали такое же впечатление. Хотя к середине июня о деле Гесса уже не писали на первых полосах американских газет, заголовки статей, казалось, звучали как какое-то гигантское эхо: «Эмбарго на все сообщения о местонахождении Гесса; решение премьер-министра не выступать с публичным заявлением; секретность окружает визит Уайнанта в Вашингтон; временное прекращение авиационных бомбардировок обеими сторонами[50] и частный визит Киркпатрика в Ирландию — в представлении публики все это вместе создавало версию о мире путем переговоров». Спекуляции проникали в промышленные круги; им поверили такие люди, как Гувер. В большинстве своем слухи и спекуляции «распространялись только через частных лиц, в то же время за границей несомненно существовало неопределенное, но широко распространенное настроение тревоги и неуверенности, удобрявшее почву для немецкой пропаганды»[51].

Точка зрения, наиболее точно отражавшая истинные взгляды Майского относительно Гесса уже после того, как немцы напали на СССР, состояла в убеждении, что Гитлер стремился заручиться английской поддержкой в войне, изобразив себя спасителем западной цивилизации в крестовом походе против коммунизма. Поэтому целью полета Гесса представлялась подготовка почвы для достижения англо-германского союза накануне войны или на ее начальной стадии. Окончательное мнение, сложившееся в Москве, было такое: Гесс прибыл по приказу Гитлера с мирными предложениями, имевшими отношение к плану «Барбаросса», но ошибся в предположениях о возможной английской реакции. Эту ошибку однако совершали также и русские, придерживаясь этого мнения вплоть до начала войны, — и только речь Черчилля, к великому облегчению русских, избавила их от этой ошибочной оценки. Трагическим образом бдительность Сталина накануне войны была отвлечена от реальной опасности, таившейся за углом[52].

1. PREM 3 219/6 pp. 32-36, Сообщение Кларка Керра Черчиллю 25 октября 1942 г.

2. "The Times", 5 октября 1942 г.

3. FO 371 30941 С9971 и С10433/1299/18, 33036 С5566/5272/38 и PREM 3/219/6 fols, 32-33.

4. Cripps Papers, дневник, 13 мая 1941 г.; FO 371 29481 N 2171/78/ 38, FO Minutes, 14 мая 1941 г.

5. FO 371 26565 С5251/5188/18, докладная записка Сарджента 14 мая 1941 г.

6. Меморандум Объединенного комитета по разведке, JIC41 218, см. в: WO 208/1761.

7. FO 371 29481 N 2234/78/38, памятная записка бригадного генерала Скейфа 12 мая 1941 г.

8. FO 371 29482 N 2673 и N 2678/78/38, сообщение Мэллета в Форин оффис, и сообщение Криппса в Форин оффис 7 июня, 30 мая 1941 г.

9. Цит. в F.H. Hinsley, British Intelligence in the Second World War, London, 1979, voL 1, p. 477.

10. FO 954/24 Su/41/13, Сарджент о разведке и намерениях Германии, 1 июня 1941 г.

11. FO 371 29483 № 2865/78/38, телеграмма Бэггелли в Форин оффис 15 июня 1941 г. Криппс, находившийся в Лондоне, отверг это толкование.

12. FO 1093/11 fols. 125-6, протоколы обсуждений в Форин оффис относительно России и пропаганды, 16 мая 1941 г.

13. FO 1093/11 fols. 90 и 93, протоколы обсуждений в Форин оффис относительно информации, касающейся России, 22 мая 1941 г.

14. FO 1093/6 pp. 2-10, инструкции Секретной разведывательной службы. Указания Форин оффис в Стокгольм, Нью-Йорк и Стамбул. Документы Кадогана, 23 мая 1941 г.

15. FO 1093/11 fols. 24-35, 27 мая 1941 г.

16. "The Times", 27 May 1941.

17. АВП РФ, ф. 059, on. 1, п. 352, д. 2402, л. 174.

18. FO 371 29481 N 2466/78/38, телеграмма Криппса в Форин оффис и записи, 27 мая 1941 г.

19. FO 371 29482 N 2787/78/38, телеграмма из Форин оффис Криппсу 9 июня 1941 г

20. FO 1093/10 fols. 142-145, протоколы комитета Форин оффис по германской пропаганде, 5 июня 1941 г., и fols. 133-4, инструкции Форин оффис Военной разведке, 6 июня 1941 г.

21. FO 1093/10 foL 132, письмо из Военной разведки в Форин оффис, и fols. 106-108, письмо майора Д. Мортона в Форин оффис, 7 июня 1941 г.

22. FO 371 24844 N 6072/30/38, 30 июля 1940 г.

23. Сообщение НКВД в ГРУ, 9 июля 1940 г. Цит. по: Известия ЦК КПСС, 1990, N 4, стр. 199.

24. Bodleian Library (Oxford), Lord Monckton's Papers, Box 5, p. 49.

25. FO 371/29465 N 1801/3/38; Webb Papers, дневник, р. 7079; Monckton Papers, Box. 5, p. 49, памятная записка, 28 мая 1941 г. Проницательное толкование событий дает Мартин Китчен. См.: Martin Kitchen, British Policy towards the Soviet Union during the Second World War, New York, 1986, p. 52-55. Крайне сомнительно, что CM Майнер прав, когда он принижает значение подозрительности советского руководства, желая доказать, что полная приверженность Сталина его "союзу" с Гитлером закрыла ему глаза на нависшую опасность. См.: S.M. Miner. Between Churchill and Stalin: The Soviet Union, Great Britain, and the Origins of the Grand Alliance. North Carolina, 1988, pp. 130-137.

26. Слова Майского в его разговоре с Веббами - см. их неопубликованный дневник, pp. 6921-2, за 3 июля 1940 г., такие же взгляды он высказывал в беседе с первым лордом Адмиралтейства Александером; см. документы Александера, AVAR 5/4/31, от 28 июня 1940 г.; Halifax Papers, A.7.8,4, дневник, 10 июля 1940 г.; и Dalton Papers, дневник, 26 июля 1940 г.

27. АВП РФ, ф. 017а, дневник И. Майского, стр. 118-19, 2 мая 1941 г.

28. Там же, стр. 123-7, 10 мая 1941 г.

29. Майский И.М., Воспоминания советского дипломата, стр. 517.

30. "Англия делает выбор" - так многозначительно В.Г. Трухановский озаглавил раздел о деле Гесса в своей книге Внешняя политика Англии в период второй мировой войны (1939-1945). М., 1965. См. также: М. Гус. ""Тайная" миссия Гесса", Военно-исторический журнал, 1960, N 9.

31. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 137.

32. АВП РФ, ф. 059, on. 1, п. 351, д. 2401, л. 283.

33. АВП РФ, ф. 069, оп. 25, д. 6, п. 71, л. 72-4, телеграмма Майского Молотову 14 мая 1941 г.

34. АВП РФ, ф. 059, оп. 1, п. 352, д. 2402, л. 12-14.

35. АВП РФ, ф. 069, оп. 25, д. 6, п. 71, лл. 75-76, телеграмма Майского Молотову 16 мая 1941 г.

36. АВП РФ, ф. 069, оп. 25, д. 6, п. 71, лл. 75-77, телеграммы Майского Молотову от 16 и 21 мая 1941 г.

37. Сообщения "Вадима" из Лондона, "Джуна", "Франкфуртера" и "Экстерна" из Германии в НКВД приводятся в: Costello, Ten Days to Destiny, pp. 436-37 и 441-2.

38. Тем самым подразумевается, что он верил именно в это.

39. Webb Papers, diary, pp. 7079-80.

40. АВП РФ, ф. 017а, дневник И. Майского, стр. 130-133, 22 мая 1941 г.

41. Там же, стр. 144-147, 2 июня 1941 г.

42. L. Maiski, Memoirs of Soviet Ambassador, London, 1967, p. 145.

43. АВП РФ, ф. 017а, дневник И. Майского, стр. 138-140. Это центральное звено доказательств, кажется, отсутствует в архиве Министерства иностранных дел. Майский, обедавший с Бивербруком один на один, мог либо предпочесть не использовать его, либо, что более вероятно, найти другие пути передачи информации в Кремль.

44. Майский И.М. Воспоминания советского дипломата, стр. 516.

45. АВП РФ, ф. 017а, дневник И. Майского, стр. 146-7, 10 июня 1941 г. (запись сделана от руки).

46. London School of Economics, Beatrice Webb's Papers, diary, pp. 7103-7, 14 June 1941; Foreign Relations of the United States, 1941, Vol 1, p. 173.

47. Волков Ф.Д. "Неудавшийся прыжок Рудольфа Гесса", "Новая и новейшая история", 1968, N 6, стр. 116.

48. Бережков В.М. Годы дипломатической службы. М., 1972, стр. 57.

49. FO 1093/10 fols. 5-6. Памятная записка Би-Би-Си относительно информации о Гессе от 16 июня 1941 г.

50. Отсюда берет начало полностью ложная информация, которую с тех пор историки повторяют с фанатичным постоянством.

51. PREM 3 219/1, письмо Кэмпбелла в Министерство информации от 18 июня 1941 г.

52. АВП РФ, ф. 059, п. 4115, д. 3727, л. 319; цит.: Советско-английские отношения в 1941-1945 гг.; АВП РФ ф. 048 "z", on. 1 "б", д. 1, N. 11, л. 8. Телеграмма Майского Молотову, 27 июня 1941 г.

 

 

{mostagebreak title=«Особо угрожаемый военный период»" class="system-pagebreak" />

Глава 11. «Особо угрожаемый военный период»

Подготовка к войне

Ранней весной 1941 г. внимание Сталина, как и всего мира, было приковано к событиям, разворачивавшимся на Балканах. Дипломатия играла первую скрипку, но вопросы обороны никоим образом не были забыты. Суворов утверждает в своей книге, что в то время как уничтожалась старая линия обороны, не прилагалось серьезных усилий к строительству новых располагавшихся вдоль границы УРов (укрепленных районов)[1].

В течение 1938 года русские реконструировали все имевшиеся у них 13 укрепленных районов; составлявшие их гарнизоны насчитывали 25 пулеметных батальонов, или 18000 человек. В конце этого года и в начале 1939 г. Советский Союз построил еще восемь укрепленных районов в дополнение к существующим до этого. Они должны были служить щитом армий прикрытия и дать возможность провести их перегруппировку в случае нападения немецких войск. Разработка новых стратегических планов в 1940-1941 гг. сопровождалась строительством 20 насыщенных вооружением укрепленных районов вдоль новой границы. Сталин лично принимал решение уничтожить старую линию обороны и снятое вооружение передать на новую линию обороны. В ходе этого строительства, однако, возникали бесконечные технические проблемы в процессе приспосабливания новых сооружений к старому вооружению. Таким образом начало войны застало старые укрепленные районы разоруженными, а новые — с еще не смонтированным вооружением[2].

Главный военный совет Красной Армии дважды, в феврале и марте 1941 г., обсуждал пути ускорения строительства новых укрепленных районов. В середине марта Политбюро вновь оказало нажим, пытаясь снять препятствия, которые, казалось, мешали завершению строительства оборонительных сооружений. Ответственность за их строительство была вместо командования инженерных войск целиком возложена на маршала Шапошникова[3]. В середине апреля начальник Главного политического управления Красной Армии обследовал состояние укрепленных районов и пришел к печальному выводу о том, что они «в большинстве своем не боеспособны». Он возложил вину на наркомат обороны за то, что укрепленные районы не были вооружены и оборудованы[4]. Генеральный штаб, как полагается, издал 14 апреля директиву о необходимости ускорить строительство, на котором теперь ежедневно работали почти 140 тысяч человек. Директива начиналась словами: «Несмотря на ряд указаний Генерального штаба Красной Армии, монтаж казематного вооружения в долговременные боевые сооружения и приведение сооружений в боевую готовность производится недопустимо медленными темпами» (выделено Г.К. Жуковым)[5].

Правительство выделило 10 млн. рублей — значительная сумма в то время — для ускорения инженерного оборудования новой границы[6]. 4 июня, когда уже было слишком поздно, вмешалось Политбюро, прямо потребовав заканчивать оборудование укрепленных районов[7]. Работы шли полным ходом и были прерваны только немецким вторжением. В архивах полно документов, касающихся вопросов ускорения строительства укрепленных районов на новых границах[8]. Накануне войны инженерные сооружения не были завершены, между укрепленными районами оставались зловещие разрывы, доходившие до 50-60 километров, где диспоцировавшиеся войска прикрытия не имели никакой защиты и поддержки9. То, что строительство укрепленных районов не удалось закончить, не было проявлением пренебрежения к обороне из-за чьей-то поглощенности агрессивными замыслами. Причина была куда более прозаическая; в большой мере такое положение дел сложилось из-за нехватки строительных материалов — цемента, леса, колючей проволоки. Не хватило и времени.

Суворов вводит читателя в заблуждение, разворачивая полубезумный сценарий, согласно которому Сталин собирал массы своих войск и развертывал их для того чтобы нанести удар по немцам. Причем все это делалось в таком революционном порыве, что он совершенно не замечал, что Гитлер делает абсолютно то же самое — только лучше. «Ползучее развертывание», расписанное Суворовым столь тревожными и зловещими красками, на самом деле было прямым следствием проводившихся с июля 1940 г. мероприятий по подготовке к отражению германской угрозы; эти мероприятия проводились на основе ранее разработанных планов и военных игр. Дополнительный стимул принятие этих мер предосторожности получило в середине мая 1941 г., когда поступающие разведывательные данные и политические факторы убедили начальника Генерального штаба, что наступил «особо угрожаемый военный период».

Сталин приказал Жукову, только что занявшему пост начальника Генерального штаба, и Тимошенко разработать план размещения советских войск с учетом уроков проведенных военных игр. В этот оперативный план, после окончания его разработки 11 марта 1941 г. и вплоть до начала войны, вносились в основном небольшие изменения, и поэтому он заслуживает тщательного рассмотрения. Надо иметь в виду, что этот документ стал результатом интенсивной аналитической работы, которая шла с октября 1940 г. до начала февраля 1941 г. при непосредственном активном участии Сталина. План составляли в то время, когда шла активная дипломатическая работа и позиции постоянно менялись, что было характерно для развития войны в Европе на этом этапе и о чем говорилось выше. План 11 марта 1941 г. является самым точным итоговым выражением общепринятых взглядов и наиболее точно отражает персональную позицию Сталина. План существовал в одном экземпляре: он был представлен Сталину в рукописном виде.

В основу документа была положена оборонительная стратегия. Это соответствовало выводам, сделанным после декабрьского совещания высшего командного состава армии и военных игр: «Сложившаяся политическая обстановка в Европе заставляет обратить исключительное внимание на оборону (выделено автором) наших западных границ».

Давая оценку угроз, с которыми сталкивается Россия, Жуков подчеркнул сохранение угрозы войны на два фронта:

«Таким образом, Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе — против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на востоке — против Японии, как открытого противника или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, который в любой момент может перейти в открытое столкновение»[9].

Однако приоритетным надо было считать Западный фронт из-за мощи сконцентрированных здесь немецких войск. После анализа масштаба этой концентрации стало ясно, что над Россией нависла угроза, делающая оборону страны труднейшей задачей. Как и в принятом в апреле плане, Жуков ожидал, что основное направление немецкого наступления будет на юго-запад. Однако, вопреки укоренившемуся мнению, следует подчеркнуть, что Жуков не исключал возможность того, что основной удар может быть нанесен от Варшавы на центральный участок оси Рига — Двинск[10].

В течение марта и апреля Генеральный штаб разрабатывал мобилизационные планы и планы развертывания сил прикрытия на западных границах. На основе подробной информации, поступавшей от Голикова каждые две недели, в планы постоянно вносились коррективы, учитывавшие скорость передвижения немецких войск, их численность и дислокацию. В начале мая оперативное планирование было закончено. Для обороны границ предусматривалось развернуть четыре фронта. Из войск Одесского военного округа формировалась 9-я армия. Задачи, поставленные новым подразделениям к середине мая, не оставляют каких-либо сомнений в однозначно оборонительном характере их развертывания. Чтобы предупредить опасность внезапных действий, в пограничных районах вблизи от укрепленных районов размещались дополнительные силы прикрытия: они усиливались моторизованными войсками и авиацией. Предполагалось, что у основных сил будет достаточно времени, чтоб отмобилизоваться и воспользоваться успехами армий прикрытия для перехода в контрнаступление на территорию противника. Длительность начального периода оценивалась в пятнадцать-двадцать дней. Считалось, что обе стороны начнут действия в условиях, когда будет отмобилизована только часть их сил, и перегруппировки и дальнейшее развертывание будут происходить в ходе начавшихся военных действий[11].

Суворов усматривает прямую цепь событий, начиная с речи Сталина перед выпускниками военных академий и занятия им поста главы правительства, ведущих к секретной директиве о войне, которая якобы была направлена в штабы приграничных военных округов. В подтверждение своих доводов он ссылается на Анфилова[12], приводя цитату из директивы, требовавшей от войск «... быть готовыми по указанию Главного командования нанести стремительные удары для разгрома противника, перенесения боевых действий на его территорию и захвата важных рубежей». Однако, как мне сообщил сам Анфилов, никакой секретной директивы не существовало. Приводимая же цитата взята из мобилизационной директивы, датируемой 14 мая[13].

Доклад Голикова от 5 мая[14] ясно говорил об опасности. Теперь представлялось, что наличных войск Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов было «недостаточно для отражения удара немецких войск». Поэтому начальник Генерального штаба стал нажимать на Сталина, чтобы «срочно отмобилизовать несколько армий за счет войск внутренних округов и на всякий случай в начале мая передвинуть их на территорию Прибалтики, Белоруссии и Украины». Вместо того, чтобы, как утверждает Суворов, стать инициатором объявления мобилизации, Сталин пошел на нее после значительных колебаний[15]. Это подтверждается Молотовым в его мемуарах: «Напади Гитлер на полгода раньше, это, знаете, в тогдашних наших условиях было очень опасно. И поэтому слишком открыто, так чтобы немецкая разведка явно увидела, что мы планируем большие, серьезные меры, проводить подготовку было невозможно»[16]. Чтобы избежать провоцирования немцев, Сталин отдал приказ выполнять «ползучую передислокацию». Специальная директива о мобилизации сопровождалась инструкциями (написанными от руки всего лишь в двух экземплярах) командующему войсками Западного Особого военного округа. В инструкции было ясно определено, что угрожающая дислокация немецких войск «не носит случайного характера». Инструкции включали следующие аспекты:

«а) детальный план обороны государственной границы Литовской ССР от Паланга до иск. Капейямиестис, план противодесантной обороны побережья Балтийского моря к югу от залива Матсалу и островов Даго и Эзель;
б) детальный план противовоздушной обороны»

В инструкциях описывались мероприятия по отражению различных видов нападения; наземного, воздушного, авиадесантов[17].

13 мая Генеральный штаб издал директиву о выдвижении войск из внутренних округов на запад, что усиливало план прикрытия государственной границы[18]. Эта мобилизация была основана на признании реальной опасности, существовавшей на западе. Сталин вмешался лично, отдав приказ о выдвижении из тыла 16-й, 19-й, 21-й и 22-й армий — всего до 800 тысяч солдат стрелковых частей, и 21-й моторизованной дивизии[19].

Приказы высшего командования фронтам на случай войны носили строго оборонительный характер: «Не допустить наземное и воздушное нападение противника, прикрыть отмобилизование и развертывание главных сил жесткой обороной у границы, выявлять мобилизацию и развертывание противника, добиться господства в воздухе и сорвать концентрацию войск противника, прикрывать мобилизацию советских вооруженных сил и концентрацию войск от авиационного нападения противника, препятствовать любым действиям воздушно-десантных и разведывательно-диверсионных групп противника»[20]. Все эти шаги были чрезвычайными мерами, а не эффективной дислокацией вооруженных сил для ведения войны. Они проводились заблаговременно, так как армии и вспомогательные рода войск были не полностью укомплектованы и плохо вооружены. В Москве это отлично понимали, и это лишь усиливало решимость Сталина оттянуть войну как можно дольше. В середине мая было похоже на то, что наращивание сил не было должным образом проведено и организовано. Чтобы стало понятно, о чем идет речь, приведу несколько красноречивых примеров. 29 апреля командующий войсками Киевского Особого военного округа генерал М.П. Кирпонос предупредил Жукова, что мобилизационный план в феврале «полностью не выполнен». Через четыре дня после начала мобилизации начальник штаба Киевского Особого военного округа генерал-лейтенант М.А. Пуркаев сообщил Жукову, что выполнение плана завоза вооружения и боевой техники по плану снабжения идет «крайне медленно». Было похоже, что годовой план выполнен не будет. 6 июня начальник штаба 5-й танковой дивизии Прибалтийского Особого военного округа жаловался, что, несмотря на то, что срок отработки мобилизационного плана 1941 г. и ввода его в действие на исходе, он не получил ни нарядов на приписку, ни списков приписанного личного состава. Поэтому он писал в заключение, что «такая большая затяжка в приписке личного состава не дает возможности закончить полностью отработку мобилизационных документов по мобилизационному плану 1941 г.» Еще через неделю заместитель начальника штаба Прибалтийского Особого военного округа информировал Жукова, что незавершенная полностью работа по материальному обеспечению и плохая связь «не дают возможности заполнить все разделы мобдонесений»[21].

Начальнику Генерального штаба поступало много подобных жалоб. Возникает картина армии, едва ли похожей на изготовившуюся к такому грандиозному предприятию, которое расписывает Суворов. Даже те войска, которые завершили мобилизацию, не были дислоцированы должным образом, чтобы не провоцировать немцев. Из-за опасений провокации только приграничные военные округа были переведены на военное положение; в то же время в соответствии со строжайшими приказами Сталина командиры более низшего оперативного уровня были оставлены вообще без какого-либо тактического руководства. Несмотря на свои разногласия со Сталиным, ожесточенность которых росла по мере приближения войны, в своих мемуарах (в последнем, освобожденном от цензурных правок издании) Жуков довольно сдержан в своих суждениях о Сталине. Сталин отнюдь не изображается таким авантюристом, каким бы Суворов хотел, чтобы мы его считали. Советское правительство, свидетельствовал Жуков, «делало все возможное, чтобы не давать какого-либо повода Германии к развязыванию войны. Этим определялось все»[22]. Сталин пристально следил за тем, как разворачивалась мобилизация, и был в курсе возникавших трудностей. 24 мая он вызвал на совещание в Кремль высший генералитет, включая Тимошенко, Жукова, Ватутина, Кирпоноса, Павлова, Ф. Кузнецова и других. На совещании были «уточнены задачи с учетом приближающейся агрессии со стороны Германии»[23].

Жуков, далее, оспаривает мнение маршала А.М. Василевского, который в интервью, не публиковавшемся почти 20 лет, заявляет, что Сталин совершил ошибку, не развернув на границах все силы прикрытия и второго эшелона. На первой странице этого документа, хранящегося в Архиве Политбюро ЦК КПСС, Жуков написал: «Объяснение А.М. Василевского не полностью соответствует действительности. Думаю, что Советский Союз был бы скорее разбит, если бы мы все свои силы накануне войны развернули на границе, а немецкие войска имели в виду именно по своим планам в начале войны уничтожить их в районе гос. границы... Тогда бы гитлеровские войска получили возможность успешнее вести войну, а Москва и Ленинград были бы заняты в 1941 г.»[24].

Признание того, что война уже на пороге, проявилось в решении Сталина перевести экономику на военные рельсы. До мая он принимал сторону Вознесенского, находившего требования Генерального штаба чрезмерными. В результате давления, оказывавшегося начальником Генерального штаба, Сталин весной дал согласие на значительное увеличение производства для обеспечения войск, дислоцированных в западных областях[25]. Все совершенно ясно понимали, что танки необходимо заменять на новые, однако к июню 1941 г. на вооружении Красной Армии было только 1225 танков Т-34 и 639 КВ. В танковых дивизиях бронетанковая техника была смешанной, и либо требовала ремонта, либо подлежала списанию[26]. Планы производства танков, ставшие полностью известными в настоящее время, показывают неуклонное увеличение выпуска и KB и Т-34. Производство, однако, намечалось довести до максимума в декабре, а не в июле, это также подвергает серьезному сомнению версию о существовании в то время планов наступления[27].

Превентивный удар?

По мере того как набирали оборот немецкие приготовления, росло количество разведывательной информации. Масштаб наращивания немецких войск реально нельзя было уяснить до второй половины апреля, когда он приблизился к максимуму. С середины декабря 1940 г. до марта 1941 г., на начальной стадии, наращивание происходило медленно. С середины марта до середины апреля, во второй фазе — средне; а с конца апреля началось осуществление третьей и четвертой фаз подготовки, когда производились массовые перевозки войск, включая перевод моторизованных соединений, участвовавших в боях в Греции. Подтягивание резервов немцы рассчитывали начать после фактического начала военных действий[28].

В мае НКВД представил в правительство обширный доклад о деятельности первого управления НКГБ за период с 1939 по апрель 1941 г. В нем содержались доказательства немецкой подготовки «вооруженного выступления против Советского Союза». Среди наиболее важных сообщений указывалось, что «Герингом отдано распоряжение о переводе русского отдела штаба авиации в активную часть, разрабатывающую и подготавливающую военные операции; в широких масштабах производится изучение важнейших объектов бомбардировок на территории СССР; составляются карты основных промышленных объектов; разрабатывался вопрос об экономическом эффекте оккупации Украины»[29].

Голиков, возможно приободренный докладом НКГБ, близким к информации, имевшейся у него, подготовил специальный доклад, который он представил Сталину 5 мая. В докладе описывались в мельчайших подробностях состав и дислокация немецких дивизий у советских границ. Голиков далее упоминал о динамике изменений дислокации войск вермахта, об огромной работе по улучшению железных и шоссейных дорог, расширению аэродромов и строительству новых, активизации разведки на границах, о переброске войск из Югославии на север, после завершения там боевых действий. Подводя итоги, он обратил внимание на то, что за два месяца немцы увеличили численность своих войск на 37 дивизий, с 70 до 107, а число танковых дивизий удвоили — с 6 до 12. Из-за склонности Сталина объяснять концентрацию немецких войск операциями на Балканах следует заметить, что Голиков специально подчеркивает: в этом регионе и на Ближнем Востоке размещено относительно небольшое число войск, и, как кажется, угроза от них идет в направлении Персидского залива. Голиков, как он это делал всегда, высказал предложение, что факты говорят сами за себя, и уклонился от неизбежного и недвусмысленного толкования немецких намерений[30].

Не будем забывать об интенсивной кампании дезинформации, проводившейся немцами в это время, так как она совершенно определенно разжигала подозрительность Сталина и способствовала ложному истолкованию им обстановки. Дезинформация сфокусировалась на вопросе о продолжении вермахтом подготовки и концентрации сил для вторжения в Англию. Распространялись сведения, указывающие на то, что Гитлер якобы был твердо намерен завершить захват Англии до того, как начать кампанию против России[31]. Следует также обратить внимание на полученную Сталиным в то же время дезинформацию, говорившую о пораженческих настроениях в немецкой армии и нежелании солдат воевать на востоке. Несомненно, такая дезинформация прекрасно сочеталась с его решимостью в это время избежать войны любой ценой; она могла также объяснить тон его речи перед выпускниками военных академий 5 мая[32].

И все же дезинформацию перекрывали разведывательные данные, указывающие на другие факты. Так, 21 мая военная разведка сообщала об угрозе, которую представляла собой дислокацию немецких войск:

«Германское командование усиливает группировку войск в пограничной с СССР полосе, производя массовые переброски войск из глубинных районов Германии, оккупированных стран Западной Европы и с Балкан, это не вызывает никакого сомнения. Однако, наряду с действительным увеличением войск в пограничной полосе, германское командование одновременно занимается и маневрированием, перебрасывая отдельные части в приграничном районе из одного населенного пункта в другой, с тем, чтобы в случае их оценки у нас создалось нужное германскому командованию впечатление»[33].

Речь Сталина 5 мая перед выпускниками военных академий, столь воспламенившая воображение современников, заслуживает рассмотрения в контексте событий, происходивших как на военной, так и на политической арене. Вокруг этой речи возникло множество теорий заговоров, которые были некритично восприняты историками[34]. В свое время получили известность три версии речи, что усилило волну слухов о возможном советско-германском столкновении. Немцы считали, что Сталин подчеркивает слабость армии и психологически подготавливает офицерский корпус к важным уступкам, которые он обдумывал. Вторая версия, появившаяся после июня 1941 г., исходила от журналиста Александра Верта. Советские источники сообщили ему, что Сталин предал гласности слабости Красной Армии, чтобы обосновать свое решение выиграть время и подготовиться к войне в 1942 г. В 60-е годы свидетели рассказывали Эриксону, что Сталин настойчиво втолковывал выпускникам: Россия достаточно сильна, чтобы сражаться с «самой современной армией». Такое же впечатление сложилось у Криппса, который получил довольно точное изложение речи[35]. Каждая из этих версий соответствовала современному ей политическому настроению, но они не подтверждаются доступными в настоящее время архивными источниками.

Как представляется, Сталин выступал перед разными группами выпускников и произнес три речи. Выражение уверенности в своих силах не следует принимать за чистую монету: следует помнить о политической обстановке того периода и растущей напряженности внутри вооруженных сил. Сталин яростно критиковал академии за их устаревшие методики преподавания, за то, что они не чувствовали суть современной войны. Он был преисполнен решимости создать «современную армию», и частое повторение им формулы «современная армия» свидетельствовало о разрыве между желанием и реальностью. Он внушал уверенность, подробно останавливаясь на великих достижениях армии на Халхин-Голе и на уроках военных действий, особенно на Западе и в Финляндии. Он также упомянул о планах мобилизации, которая должна была увеличить армию со 120 до 300 дивизий, причем треть из них должны были быть механизированными. Тем не менее, все это было только намерением, весьма далеким от того, чтобы запустить армию в действие.

Перестройка армии теперь оправдывала использование военной доктрины, предполагавшей умение применять для осуществления военных планов как оборону, так и наступление. Официальная запись речи, длившейся около 40 минут, довольно короткая; и поэтому исключительно важно составить о ней правильное впечатление. Его можно до некоторой степени проверить по непосредственным впечатлениям, отразившимся в дневнике проницательного Димитрова. Его записи рисуют гораздо более связную и куда менее зловещую картину: «Наша политика мира и безопасности есть в то же время политика подготовки войны. Нет обороны без наступления. Надо воспитывать армию в духе наступления. Надо готовиться к войне». При этом читатель должен обратить внимание на то, что Сталин несколько раз повторяет слово «наступление», означающее контрудар, т.е. противоположное «нападению», что означало бы войну, начинаемую по собственной инициативе[36].

В речи ясно проявляется одна тема, которая дает нам ключ к пониманию позиции Сталина в этот момент. Ее нужно анализировать на фоне усиливающегося конфликта с военным руководством, которое оказывало давление, требуя перехода к более решительным действиям. Говоря о переменах, происшедших в Красной Армии за предыдущие три-четыре года и о причинах поражений, которые потерпели Англия и Франция, Сталин подчеркнул важность надлежащих политических приготовлений перед вступлением в войну. Причина успеха Германии, утверждал он, состоит в том, что она извлекла уроки из опыта своей истории 1870 и 1916-17 гг.: необходимость обзавестись союзниками и любой ценой избегать войны на два фронта. Это подтверждает Молотов, отрицавший существование планов превентивного удара: «Такой план мы не разрабатывали. У нас пятилетки. Союзников у нас не было. Тогда бы они объединились с Германией против нас. Америка-то была против нас, Англия — против, Франция не отстала бы»[37]. Более того, Сталину казалось, что эспансионистская война снизит моральный дух войск и будет мешать ведению боевых действий. Немцы добивались успехов до тех пор, пока соблюдался пакт Риббентропа-Молотова и целью войны было избавление Германии от наследия Версаля. Переход к экспансионистской войне означал, по мнению Сталина, что немецкая армия перестала быть непобедимой[38]. Любопытно, что такие умозаключения непосредственно относятся к тем предварительным условиям, которые, как считал Сталин, необходимы для осуществления успешной войны, начатой по своей инициативе — и ни одно из этих условий в то время в России не существовало. Подразумевалось также и то, что Германия, как ожидалось, должна была снять угрозу второго фронта перед тем, как начать войну против России.

Армию все больше беспокоила осторожность Сталина в вопросе о мобилизации. Армейское руководство не вводили в курс дипломатической игры, и оно действовало, основываясь на чисто военных соображениях. Через день после того, как он передал Сталину законченный мобилизационный план для сил прикрытия на Западном театре военных действий, Жуков подготовил еще один документ, в котором он предлагал нанести превентивный удар[39]. Суворов утверждает, что Жуков всегда был одержим идеей наступления. Как теперь уже ясно читателю, Суворов смешивает предумышленную агрессию с наступательным маневрированием. Даже не потрудившись поискать какие-либо источники, он утверждает, что, дескать, еще в 1940 г. Жуков предлагал обходные удары по Германии из Белостока и Львова. Он заявляет также что Жуков был уверен, что Гитлер не начнет войну, которая открыла бы второй фронт. И поэтому, мол, Жуков очевидным образом планировал агрессивную войну, наиболее вероятно направленную против Румынии[40].

Однако Жуков в своих планах исходил не из идеологических предпосылок. Его план имел четко определенную и ограниченную цель: не ставилась задача уничтожения германского государства. Это был поразительный пример оправданного упреждающего удара, и он исходил от военных, а не от Сталина, который немедленно его отверг. Ограниченность целей этого плана Жукова можно уяснить из начальных строк документа:

«Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не отдавать инициативы действий Германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находится в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск».

Очевидно, что Жуков хотел повторить относительный успех, которого он добился в ходе второй военной игры, когда его юго-западный фронт дошел на западе до Вислы. В нем также содержались компоненты тактики на оперативном уровне, которые он применил в боях на Халхин-Голе. Жуков предполагал, что «таким образом, Красная Армия начинает наступательные действия с фронта Чижев, Людовлено силами 152 дивизий против 100 германских, на других участках государственной границы предусматривается активная оборона». Ожидалось, что Красная Армия, проведя бои по широкому окружению путем тактического маневрирования, основанного на «глубоких операциях», в результате наступательных действий уничтожит основные немецкие силы в центре западного сектора и изолирует их от левого крыла. В ходе этого маневрирования Красная Армия, как ожидалось, также захватывала контроль над немецкой частью Польши и над Восточной Пруссией. Первоначальные успехи расчищали бы путь для успешного окружения северного и южного флангов немецкой армии. Суворов мог бы понять, что, если бы Жуков знал о существовании еще более смелого плана, появившегося, как он утверждает, несколькими днями раньше, то он бы не представил Сталину свой умеренный оборонительный план.

Высказывалось предположение, что если бы Сталин принял это предложение, то на начальной стадии войны положение России было бы лучше. Однако именно в этом случае осторожность Сталина представляется обоснованной, причем не только из-за политических соображений, освещавшихся в этой книге, но и в силу военных причин. Оценки Жукова основывались на дислокации немецких войск в середине мая. Жуков не мог бы завершить перемещение своих войск до конца июня, а к этому времени немцы полностью превосходили бы их по численности. Возможно, еще более сильное сдерживающее воздействие оказали уроки военных игр, показавших неподготовленность вооруженных сил России. Когда Анфилов позднее обсуждал это предложение с Жуковым, маршал, рассматривая его в ретроспективе, признал его ужасной ошибкой. Он высказал мнение, что, если бы Красная Армия в то время получила разрешение нанести удар, она была бы немедленно уничтожена[41].

Предложение Жукова вполне сочетается со стилем предшествующего советского стратегического планирования и особенно опытом январских военных игр 1941 г.. Отказ Сталина от этого плана выглядит поистине весьма благоразумным. Сталин был далек от того, чтобы вынашивать мысли о бесшабашных нападениях. Обедая с Жуковым, Тимошенко и другими генералами, он высказал неудовольствие их самодовольством и сказал, что надо «продумать и подработать первоочередные вопросы и внести в правительство для решения. Но при этом следует исходить из наших реальных возможностей и не фантазировать насчет того, что мы пока материально обеспечить не можем»[42].

Приглушенная тревога

Таким образом, можно вполне обоснованно сказать, что до конца мая 1941 г. по различным разведывательным каналам поступали сбалансированные и достаточно точные доклады о дислокации немецких войск. Однако в конце мая Голиков направил Сталину тщательно разработанную сводку размещения немецких войск, выводы из изучения которой могли быть весьма неоднозначными. Можно предположить, что к тому времени руководство вооруженных сил понимало, что у Сталина вызывало сильное раздражение любой намек на то, что немцы вот-вот начнут военные действия. Из-за этого возрастала напряженность в отношениях между Сталиным и начальником Генерального штаба. Стало трудно различать «надежные разведданные» и то, что Сталин называл «слухами». Но и «слухи», и «надежные разведданные» свидетельствовали об одном и том же. Очевидно двусмысленность подходов разведки проявлялась со всей очевидностью в попытке соблюсти некое равновесие в сообщениях о дислокации немецких войск на Западе и на Востоке. При тщательном чтении документов разведки можно было заметить, что на концентрацию немецких войск на границах России обращалось большее внимание; однако имевшиеся сведения поддавались неоднозначному толкованию. Молотов несомненно выражает точку зрения Сталина, когда он, размышляя об этом времени, говорит:

«На разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо их и проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не счесть. Поэтому без самой тщательной, постоянной проверки, перепроверки нельзя на разведчиков положиться»[43].

Оценивая численность немецких войск (качество он и не пытался оценивать), Голиков считал, что у Гитлера было 122—126 дивизий на Западе, т.е. против англичан, и примерно такое же количество — 120—122 дивизии — против русских. Полностью баланс не соблюдался, так как 44—48 дивизий Гитлер держал в резерве, поблизости от фронта, и они могли бы быть введены в бой за короткое время. Против России могли быть также использованы дивизии, размещенные в Норвегии. Таким образом, угроза надвигалась на Россию с трех направлений: на северо-западе стояли 18—19 пехотных дивизий, две танковых и три моторизованных дивизии, в центральном секторе 30 дивизий (24—25 пехотных, четыре танковых и одна моторизованная); в Люблинско-Краковском регионе 36—38 дивизий (24—25 пехотных, шесть танковых и пять моторизованных); в Словакии пять горнострелковых дивизий; еще четыре дивизии были размещены в Карпатах на границе с Украиной. Плюс войска немецких союзников.

На этот раз Голиков, как представляется, был исключительно осторожен, хотя он и стремился соразмерять свои выводы с концепциями, которых придерживался Сталин. Он подчеркивал, что немцы усиливают свое правое крыло в южном секторе границы. Довольно странно, однако, что в заключение доклада было прямо сказано, что немцы исчерпали свои усилия на Ближнем Востоке и проводят перегруппировку своих сил во Франции, «имея в перспективе осуществление главной операции против английских островов». Тем не менее, поскольку вооруженные силы, как считалось, были разделены между двумя фронтами, окончательные выводы могли быть сделаны в виде нескольких различных вариантов. Было лишь сказано, что «перегруппировки немецких войск, проводившиеся после Балканской кампании, в основном завершены». Очевидно, что такие доклады усиливали действие последней волны дезинформации, а также те заблуждения, которые преобладали в Кремле[44]. Однако разведывательные данные, поступившие в начале июня непосредственно из Прибалтийского Особого военного округа, совершенно ясно свидетельствовали, что немцы завершают развертывание наступательной группировки своих войск на границах перед позициями Западного фронта[45].

Следует иметь в виду, что одной из причин, по которым намерения немцев оставались непонятными для русских, были те разногласия, которые существовали в германском высшем командовании относительно окончательных целей кампании. Гудериан и армия предлагали нанести смертельный удар по Москве, тогда как Гитлер хотел оккупировать Украину и Ленинград. В результате был достигнут компромисс: предусматривалось ведение войны в два этапа. Успех плана зависел от способности вермахта уничтожить войска Красной Армии до того, как она отступит до Днепра и сможет произвести перегруппировку. В целях примирения конфликтующих точек зрения было решено снова вернуться к обсуждению целей кампании позже - после того, как немецкая армия достигнет линии Ленинград — Орша — Днепр. Поэтому первоначально войска были распределены между тремя фронтами более или менее равномерно. Группа армий «Север» под командованием генерал-фельдмаршала фон Лееба включала танковую группу, 16-ю и 18-ю армии. Задача этой группы состояла в уничтожении советских войск в Прибалтике и захвате Ленинграда. Мощная группа армий «Центр», под командованием генерал-фельдмаршала фон Бока, имела в своем составе 35 пехотных, девять танковых и шесть моторизованных дивизий. Группе было приказано совершить прорыв по линии Брест — Гродно — Вильнюс — Смоленск и захватить Смоленск. Группа армий «Юг» под командованием генерал-фельдмаршала фон Рундштедта, включавшая 32 пехотных, пять танковых и три моторизованных дивизии (а также 13 румынских и венгерских пехотных дивизий) должна была нанести удар на Киев. Изучая вместе со своими советниками характер дислокации немецких вооруженных сил, Сталин, очевидно, мог прийти к самым разным выводам, ни один из которых не приводил бы его однозначно к мысли о необходимости обратить больше внимания на район к северу от Припятских болот. Мало пользы ему было и от сообщений советской разведки, которая, как мы видели, продолжала представлять противоречивую информацию[46].

Непрекращающиеся пререкания между армией и Кремлем на НКГБ влияли меньше. Ко 2 июня контрразведка представила впечатляющий сводный разведывательный доклад. Сообщение о быстром и возрастающем сосредоточении немецких войск на советских границах сопровождалось зловещей информацией из доверительных источников, что 5—7 мая Гитлер в сопровождении Геринга и адмирала Редера присутствовал на маневрах германского флота в Балтийском море; вслед за этим в середине мая он провел важный инструктаж для высших офицеров на Восточном фронте. После этого было отмечено несколько случаев, когда генералы германской армии производили рекогносцировки вблизи границы. От источника в японском посольстве контрразведке НКГБ СССР стало известно, что на западных границах Советского союза немцы действительно сосредоточили около 150 дивизий. По некоторым слухам, начало немецкого наступления ожидалось 15 или 20 июня. Информация также касалась трудностей, с которыми столкнулся бы Гитлер при открытии второго фронта. Было высказано предположение, что «захватом острова Крит заканчивается очередной этап англо-германской войны. Если действительно Германия начнет войну против СССР, то это, вероятно, будет результатом англо-германского сговора и приведет к немедленному прекращению войны между Германией и Англией. Может быть, это как раз тот вариант мира между Германией и Англией, который привез в Англию Гесс»[47].

Неразбериху, окружавшая события, приведшие к войне, и маниакальную веру Сталина в свою способность предотвратить войну, можно увидеть также в сообщениях, поступавших от Деканозова вскоре после его возвращения из Москвы в Берлин. Если раньше он неукоснительно предупреждал Сталина о подстерегающей опасности, то теперь, подобно Голикову, старался быть чрезвычайно осторожным. Он постоянно пишет о двух видах слухов, ходивших в Берлине. Первые указывали на неизбежность войны между Германией и Россией. Другие же предсказывали возрождение старой традиции дружественных отношений между ними. Отношения были бы укреплены в результате нового раздела сфер влияния и обязательства Советского Союза не вмешиваться в европейские дела. Занятие Сталиным поста Председателя Совета Народных Комиссаров, официальное признание СССР правительств стран, оккупированных Германией, все это рассматривалось как подготовительные шаги к возобновлению переговоров. С другой стороны, Деканозов знал о посещении Гитлером Данцига в сопровождении Кейтеля и о переносе его «ставки» на восток. Но в своих окончательных выводах он приписал эту информацию нацеленности «в частности, на поддержание слухов о войне с СССР». Хотя и попытавшись отдать дань известным предубеждениям Сталина, Деканозов не скрывал собственную точку зрения, состоявшую в том что «немецкие власти явно подготавливают страну к войне с Советским Союзом, фиксируя внимание населения на богатствах Украины, распространяя слухи о слабости СССР, и одновременно проверяют, как отнесется к этому немецкий народ». Через неделю он снова вернулся к этому вопросу, нарисовав Сталину мрачную картину усиливающегося сосредоточения немецких войск. Теперь он констатировал, что из общего количества сухопутных войск Германии (270—280 дивизий) на русском фронте находятся 170—180 дивизий[48].

Очевидно, вследствие яростных возражений Сталина против упреждающего удара, дальнейшей штабной работы в этом направлении не проводилось. Немцы продолжали систематическое наращивание сил, международное положение ухудшалось. В этот момент Сталин более непосредственно подключился к управлению военными делами. Особенную его бдительность вызвало обуревавшее Жукова желание ударить первым. В то же время отношения с Германией омрачались слухами о надвигающейся войне. Сталин жестко контролировал действия как дипломатов за границей, так и военных[49]. Принятие на себя обязанностей Председателя Совета Народных Комиссаров было, очевидно, связано с этим. Многочисленные, все более расплывчатые, указания вооруженным силам теперь исходили непосредственно из Кремля. Сталин во многом полагался на двух своих давних помощников, Мехлиса и Кулика, — дилетантов в военном деле. В стратегические вопросы стал также непосредственно вмешиваться Жданов — после того, как вскоре после трагических событий в Югославии был образован Комитет обороны[50].

Применение стратегического отступления и использование пространственной глубины являются неотъемлемой частью военной доктрины, и в любом варианте развития событий предполагалось, что наступление будет организовано после стратегического отступления. Однако Сталин запретил военным академиям заниматься теоретическими изысканиями после чисток в армии. В попытке скрыть банкротство военных теоретиков доктрину фактически подменили простенькими лозунгами. Лишь для простых людей служили они сигналом агрессии. «Малой кровью и на чужой территории!», — сухо заметил Молотов через много лет. — «Это уже агитационный прием. Так что агитация преобладала над натуральной политикой, и это тоже необходимо, тоже нельзя без этого»[51]. В последние несколько месяцев перед войной стратегия Сталина не была ни оборонительной, ни наступательной. Это была стратегия пассивности, продиктованная в большой степени уверенностью в том, что проницательной политикой и адекватными приготовлениями можно будет оттянуть военные действия. Когда же реальность войны была осознана, то вместо того, чтобы опереться на военную доктрину или позволить военным сделать это, Сталин, как и было характерно для его стиля руководства, начал, реагируя на меняющиеся обстоятельства, давать путаные указания. Тем самым в результате его действий не существовало благоприятных условий для проведения военного планирования, которое свело бы воедино военную доктрину и стратегические цели. Попытка исправить положение, предпринимавшаяся в период с декабря 1940 по февраль 1941 г., была внезапно прервана по ряду политических причин, о некоторых из них уже говорилось. Неудовлетворительное осуществление дислокации в июне 1941 г. стало причиной того, что действия солдат, оказавшихся на поле боя без четко поставленных задач, были неуправляемыми, чисто инстинктивными[52]. Стоит заметить, что разработка военной доктрины была прервана, но не прекращена. Хотя ее больше не обсуждали и не преподавали в академиях, она продолжала свою жизнь в умах высшего командования и определяла его действия. Реорганизация Красной Армии и реабилитация ее военной доктрины, предпринятая лично Сталиным летом и осенью 1942 г., свидетельствует о преемственности, за исключением разрыва между чистками и Курской битвой. Этот разрыв и стал причиной неспособности связать теории оперативного искусства со стратегическими концепциями.

Таким образом, вследствие проявленной Сталиным осторожности в проведении мероприятий по подготовке к войне план обороны был принят довольно скромный, уделявший основное внимание юго-западному направлению. Цели войны не подвергались пересмотру. 17 мая была издана директива, подписанная Жуковым, Тимошенко и Ждановым, с критикой недостатков, выявленных в ходе инспекторских проверок вооруженных сил в начале 1941 г. Эти недостатки ставят еще больше под сомнение способность Красной Армии осуществить в тот момент упреждающий удар. Уроки, извлеченные из проверок, были рутинными и согласовывались с планом обороны. Они не говорят об особой бдительности, боеготовности, стойкости в обороне или приготовлениях к отражению вторжения танковых сил. Директива, однако, показывает, что острота положения, как кажется, была осознана.

Директива была отчаянной попыткой навести порядок. Инспектирование хода осуществления оборонительных задач выявило, что за зиму удалось сделать очень мало: «В результате поверки хода боевой подготовки, произведенной Наркоматом обороны и округами, установлено, что требования приказа №30 в зимний период 1941 г. значительным количеством соединений и частей не выполнены». Командиры получили серию новых приказов, которые, как планировалось, должны были быть выполнены в ходе летних учений. Приказы для стрелковых войск ясно отражают оборонительную направленность обучения войск. Им приказывалось вести отработку таких элементов:

«— постоянной готовности отражать массовые танковые и воздушные атаки противника на походе, в обороне, в исходном положении для наступления и в ходе наступления;
— взаимодействию со штурмовой пикирующей и бомбардировочной авиацией в ходе наступления, особенно когда своя артиллерия меняет позиции;
— ведению наступательного и оборонительного боя совместно с танками, помогая им преодолевать препятствия и совместно с ними отражать атаку танков противника;
— учить и воспитывать пехоту упорству в обороне, дисциплине огня и умению маневрировать огневыми и техническими средствами борьбы».

Приказы для командиров механизированных корпусов показывают еще более четко, что не были освоены самые основные навыки, включая связь и взаимодействие; меткость стрельбы и ведение ночного боя. Программа обучения и здесь отражает нацеленность на оборону:

«— организацию и боевое обеспечение марша в условиях воздействия авиации и механизированных войск противника;
— управление посредством радио моторизованными подразделениями, частями и соединениями во встречном, наступательном и оборонительном боях;>br /? — взаимодействие с танковыми соединениями, авиацией и авиадесантами при действиях в оперативной глубине противника;
— тактику и технику уничтожения парашютных и авиадесантных частей противника, выброшенных в тыл наших войск; при этом особо тщательно отработать вопросы взаимодействия с боевой авиацией наведения.
Группы танковой поддержки пехоты (ТПП) создавать для стрелковых полков дивизии первого эшелона. В руках командира корпуса оставлять общий танковый резерв. Танковый резерв использовать для усиления танков, ведущих бой совместно с пехотой, или при успешном развитии боя — для атаки артиллерии и ближайших резервов противника.
Необходимо своевременно вскрывать недостатки в боевой подготовке и немедленно принимать меры к их устранению»[53].

Задачей задач армии по-прежнему оставалось: убедить Сталина, что война приблизилась; определить вероятный день, когда немцы могут атаковать, и подготовиться к этому дню. Сталинский же стиль управления основывался на разобщении различных органов правительства. Так, командование Красной Армии не информировали о политической ситуации и ее изменениях. Единственным органом, где сливались военные и политические аспекты было, наверное, Политбюро. Но туда Жуков и Тимошенко приглашались редко. На деле положение, как представляется, было таково: война приближалась, а важные сообщения разведки не доводились до командования Вооруженных сил, — вероятно, чтобы оно не требовало принятия действенных мер[54]. Жуков, несомненно, ощущал бессилие из-за того, что он не мог добиться приема у Сталина или изложить ему свою точку зрения. Разрыв между военными и Кремлем расширялся и был четко заметен; когда генерал-полковник Кирпонос, командующий войсками Киевского Особого военного округа, просил разрешения — в начале мая и затем в середине мая — привести войска округа в состояние боевой готовности — ему было в резкой форме отказано.

В конце мая, дня через два после небольшого совещания в Кремле по военным вопросам, Жуков и Тимошенко были вызваны на заседание Политбюро. Они ожидали, что наконец их проинформируют о надвигающейся угрозе. Легко можно представить, сколь ошеломлены они были, когда выяснилось, что Сталин позвал их, чтобы отдать следующее указание:

«К нам обратился посол Германии фон Шуленбург и передал просьбу германского правительства разрешить им произвести розыск могил солдат и офицеров, погибших в первую мировую войну в боях со старой русской армией. Для розыска могил немцы создали несколько групп, которые прибудут в пункты согласно вот этой погранкарте. Вам надлежит обеспечить такой контроль, чтобы немцы не распространяли свои розыски глубже и шире отмеченных районов. Прикажите округам установить тесный контакт с нашими пограничниками, которым уже даны указания»[55].

На этой встрече Жуков и Тимошенко наконец высказали свою озабоченность в связи с сосредоточением немецких войск и еще раз заявили о своем пожелании по крайней мере перехватывать немецкие самолеты, которые все чаще производили глубокие облеты территории России с разведывательными целями. Сталин возразил, приведя объяснение Шуленбурга, что эти случаи объяснялись плохой ориентировкой в воздухе профессионально слабо подготовленных молодых немецких летчиков.

Жуков, который неизбежно знал бы об агрессивных планах Сталина, если бы они у него имелись, выносит довольно снисходительный приговор его действиям. Хотя и возлагая вину на Сталина, он все же добавляет: «Нет ничего проще, чем, когда уже известны все последствия, возвращаться к началу событий и давать различного рода оценки. И нет ничего сложнее, чем разобраться во всей совокупности вопросов, во всем противоборстве сил, противопоставлении множества мнений, сведений и фактов непосредственно в данный исторический момент»[56]. Жуков в конечном итоге пришел к выводу, что над Сталиным «тяготела опасность войны с фашистской Германией и все его помыслы и действия были пронизаны одним желанием — избежать войны или оттянуть сроки ее начала и уверенностью в том, что ему это удастся... В этих сложных условиях стремление избежать войны превратилось у И.В. Сталина в убежденность, что ему удастся ликвидировать опасность войны мирным путем. Надеясь на свою «мудрость», он перемудрил себя и не разобрался в коварной тактике и планах гитлеровского правительства»[57].

В начале июня Жуков и Тимошенко подготовили план развертывания для Прибалтийского и Западного Особых военных округов. Он основывался на предположении о том, что немцы закончили сосредоточение своих войск, а главную угрозу предполагал в направлении центра. Задачи, ставившиеся перед командующими войсками военных округов, ясно отражают характер угрозы и оборонительную дислокацию войск:

«… II Задачи прикрытия:
а) не допустить вторжения как наземных, так и воздушных сил противника на территорию Прибалтийского Особого Военного Округа;
б) упорной обороной по линии госграницы и рубежу создаваемых укрепленных районов отразить наступление противника и обеспечить отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск округа;
в) обороной побережья и островов Даге и Эзель совместно с КБФ не допустить высадки морских десантов противника, действиями маневренных групп и авиации ликвидировать воздушные десанты противника, не допуская прорыва морских сил в Ирбенский пролив и устье Финского залива;...»

В том же ключе были выдержаны другие инструкции. В остальной части документа говорилось о дислокации различных частей прикрытия и их взаимодействии с войсками укрепленных районов. Недостатком плана было размещение войск слишком близко к границе, недостаточное использование укрепленных районов и размещение сил прикрытия, особенно в Киевском особом округе, на слишком большом расстоянии от районов, которые они должны были прикрывать. Возможность использования первого эшелона в глубоких операциях не была использована в достаточной степени[58].

1. Суворов В. Ледокол. Кто начал вторую мировую войну. М,, 1993, стр. 79-83, 90-96.

2. Glantz. The Military Strategy of the Soviet Union, p. 75.

3. Решение Политбюро от 8 марта 1941 г., см.: Известия ЦК КПСС, 1990, N 2, стр. 202.

4. 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 19-20.

5. Жуков Г.К., Воспоминания и размышления, 1990, том 1, стр. 335.

6. Часовые Советских границ, 2-е издание, доп., М., 1983, ст. 122.

7. Об укрепрайонах. Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) 4 июня 1941 г. Цит. по: Известия ЦК КПСС, 1990, N 2, стр. 207.

8. См. прекрасно документированное изложение этого вопроса в: Беляев В.И. "Усиление охраны западной границы СССР накануне Великой Отечественной войны", Военно-исторический журнал, 1988, N 5, стр. 61-55. См. также: А.Д. Борщов "Отражение фашистской агрессии: уроки и выводы", Военная мысль, 1990, т. 3, стр. 19.

9. Жуков Г.К., цит соч., стр. 333.

10. Документы Волкогонова, ЦАМО, ф. 16, оп. 2961, д. 241, л.1-15, сообщение Жукова Сталину и Молотову.

11. Борщов А.Д. цит. соч., стр. 15-16.

12. Анфилов В.А.. Бессмертный подвиг. М., 1971, стр. 171. Цит. по: Суворов, Ледокол, стр. 182.

13. Суворов, Ледокол, ст. 182.

14. См. наст. изд. с. 290-291.

15. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 344-345. Этого пассазка не было в первом, подвергшемся цензуре, издании его мемуаров.

16. Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым, стр. 33.

17. Указания Жукова и Тимошенко командующему войсками Западного Особого военного округа. 5 мая 1941 г., Цит. по: 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 20-21.

18. Подробное описание характера, недостатков и размаха этого выдвижения см.: Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 345-349, и Баграмян И.Х. Так начиналась война. М., 1971, стр. 61-64.

19. Волкогонов. "Эту версию уже опровергла история"; J.W. Kipp "Military Theory: Barbarossa, Soviet Covering Forces and the Initial Period of War: Military History and Airland Battle"; The Journal of Soviet Military Studies 1(2) 1988, pp. 198-199; Павленков Н., Трагедия Красной Армии, "Московские новости", 1989, 7 мая.

20. Glanz. Military Strategy, p. 96. Суворов совершенно упустил из виду наличие обширных свидетельств некомпетентной дислокации советских войск, которая тем не менее не несла в себе ничего зловещего. См. например: Кирьян М.М., "Начальный период Великой Отечественной войны", Военно-исторический журнал, 1988, N 6; Пастуховский Г.П., "Развертывание оперативного тыла в начальный период войны". Военно-исторический журнал, 1988, N 6; Перечнев Ю.Г., "О некоторых проблемах подготовки страны и вооруженных сил к отражению фашистской агрессии", Военно-исторический журнал, 1988, N 4.

21. Документы приводятся в кн.: Скрытая правда войны: 1941. Неизвестные документы. М., 1922, стр. 23-24, 25, 29, 30-33.

22. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Том 1, стр. 324.

23. Горьков Ю.А. "Накануне 22 июня 1941 г.". Новая и новейшая история, 1992, N 6, стр. 6.

24. "Неопубликованное интервью Маршала Советского Союза A.M. Василевского", Новая и новейшая история, 1992, N 6, стр. 6.

25. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 336-337.

26. Язов Д.Т. "Впереди была война", Военно-исторический журнал, 1991, N 5, стр. 13.

27. Графики производства см.: "Известия ЦК КПСС". 1990, N 1, стр. 202-203. См.также: О производстве танков Т-34 в 1941 году. Из постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) 5 мая 1941 г., там же, стр. 204.

28. Van Greveld, The Balkan Clue, p. 150.

29. Известия ЦК КПСС, 1990, N 4. стр. 213.

30. Там же, стр. 219-220.

31. Инструкции Гитлера по этому вопросу, данные 12 мая 1941 г., см.: 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 21-22.

32. ЦАМО, ф. 32, оп. 306, д. 5, л.140-146.

33. Письмо разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии в 1-е (разведывательное) управление НКГБ СССР. Известия ЦК КПСС, 1990, № 4, с. 214.

34. Читатель, несомненно, понимает, что интерпретация Суворова (Ледокол, стр. 172-174), является совершенно неправильной.

35. Erickson, The Road to Stalingrad, p. 82; FO 371 29481 N 2130378338, телеграмма Криппса в Форин оффис, 8 мая 1941 г.

36. Факсимильное воспроизведение текста речей см. в: L.Bezymenski, "Die Rede Stalins am 5 Mai 1941. Dokumentiert und interpre-tiert", Osteuropa, 1992, N 3, pp. 262-262; неопубликованный дневник Димитрова, 5 мая 1941 г.

37. Чуев. Ф. Сто сорок бесед с Молотовым, стр. 45.

38. Bezymenski, "Die Rede Stalins am 5 Mai 1941", pp. 253-257.

39. Автор познакомился с 4-страничным извлечением из документа "Соображение по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза", который был послан Жуковым Сталину 15 мая 1941 г. и был снабжен номером: ЦАМО, ф. 16 оп. 2951, д. 239. Стоял также номер Генерального штаба: оп. 240, д. 528. Информация также имеется: В. Карпов "Жуков". Коммунист Вооруженных Сил, 1990, N 5, стр. 67-68. Насколько известно автору, оригинал пока что полностью не воспроизводился, хотя самая большая часть его была опубликована. Предполагается, что документ был подписан Жуковым, но Тимошенко тоже поставил подпись. Волкогонов, однако, доказывает, что документ не подписывался. Это, скорее всего, был рабочий вариант, который даже не представлялся Сталину в полном виде; но в любом случае он с ним обсуждался.

40. Суворов. День М. М., 1994, стр. 211, 213, 215. 216.

41. Жуков. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 342, см. Карпов, цит. соч.,: Glanz, Military Strategy; интервью с Анфиловым.

42. Жуков. Цит. соч., стр. 326-327.

43. Чуев. Цит. соч., стр. 31-32.

44. ЦАМО, оп. 7237, д. 2, л. 114-1152. Специальный доклад, подготовленный Голиковым, о дислокации немецких войск. 31 мая 1941 г.

45. Скрытая правда войны: 1941 год, стр. 47-48. *' Erickson. The Road to Stalingrad, p. 84.

46. Erickson. The Road to Stalingrad, p. 84.

47. Известия ЦК КПСС, 1990, N 4, стр. 214-215.

48. Телеграмма Деканозова Молотову 14 июня 1941 г., воспроизведена в: В.А. Воюшин и С.А. Горлов. "Фашистская агрессия: о чем сообщали дипломаты", Военно-исторический журнал, 1991, N 6, стр. 20.

49. Об ограничениях, наложенных на Майского, см. наст. изд. с. 212-213.

50. Erickson. The Road to Stalingrad, p. 81; Известия ЦК КПСС, 1990, N 2, стр. 202-203.

51. Ф. Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым, стр. 45.

52. Г. Иссерсон. "Развитие теории оперативного искусства в 30-е годы". Военно-исторический журнал, 1965, N 3, стр. 48-61.

53. Документы Волкогонова: Указания Тимошенко, Жданова и Жукова командующим войсками военных округов (фронта), армий, командирам корпусов и дивизий.

54. К сожалению протоколы Политбюро недоступны, что заставляет историков строить различные предположения, а это, в свою очередь, порождает теории о заговорах. См. у Жукова, Воспоминания и размышления, том 1, стр. 362-363, сообщения о сокрытии разведывательной информации Сталиным (это признание ранее не печаталось).

55. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Том 1, стр. 329- 330, ранее не включалось в текст.

56. Там же, стр. 350.

57. Там же, стр. 352, 353.

58. Документы Волкогонова: Тимошенко и Жуков "План прикрытия территории Прибалтийского особого военного округа на период мобилизации, сосредоточения и развертывания войск округа".