Глава 12. Катастрофа

Криппса отзывают в Лондон

Тем временем англичане, в плену своих заблуждений о надвигающемся германо-советском союзе, и не помышляли о России как о своем спасителе. Их энергия расходовалась на безуспешные попытки остановить продвижение Гитлера на Балканах. Надежды строились даже на получение помощи от Турции. Никаких существенных поворотов в стратегии Англии, в частности — в Европе, не предвиделось. И в такой обстановке в какой-то момент вдруг пришло понимание того, что война между Германией и Россией вот-вот разразится. Это случилось буквально за две недели до немецкого нападения. Англичане продолжали считать Ближний Восток и Северную Африку той ареной, на которой Германия может в конечном итоге быть разбита. Поэтому развитие конфликта на границах СССР рассматривалось в рамках периферийной стратегии, имеющей целью сохранение господства на Ближнем Востоке[1].

Английское правительство было преисполнено решимости предотвратить германо-советское соглашение, которое могло бы повредить его интересам на Ближнем Востоке. Сталин попытался расположить к себе Германию, признав прогерманское правительство Рашида Али, пришедшее к власти в Ираке в результате переворота в начале мая; этот шаг сделал правдоподобной мысль о том, что создается новая советско-германская общность интересов. Батлер сделал Майскому предупреждение. Подобные шаги, заявил он, производят «чрезвычайно неблагоприятное впечатление»[2]. Однако все попытки Идена на встрече с Майским 27 мая получить какую-либо информацию о намерениях Сталина оказались тщетными. Майский, совершенно очевидно связанный жесткими инструкциями, использовал свою обычную тактику жалоб на кампанию в печати, которая способствовала распространению самых различных слухов — от предположений о якобы происходящих переговорах о германо-советском военном союзе до предупреждений о приближающемся немецком нападении на Украину и Кавказ. Идену такой подход доставил мало удовольствия. Не большее удовольствие получил и Майский, которому Идеи сообщил о предстоящей эвакуации английских войск с Крита. Это, совершенно очевидно, делало Англию уязвимой в случае обсуждения возможности мира с Германией[3].

Решимость англичан сохранить свое превосходство на Ближнем Востоке продемонстрировала оккупация ими Сирии в начале июня и постоянные требования Черчилля, чтобы генерал Уэйвелл начал операцию «Бэтлэкс» — контрнаступление против Роммеля — в середине июня[4]. Более того, главнокомандующему английскими войсками на Ближнем Востоке было приказано провести подготовку к оккупации Ирака, что позволило бы британским королевским ВВС устроить «самый грандиозный пожар, какой кто-либо когда-либо видел» — на бакинских нефтепромыслах[5]. Однако на дипломатическом фронте тем временем произошли события, внесшие сумятицу в русские дела.

В то время как Иден предпринимал попытки помешать русским наносить ущерб английским интересам на Ближнем Востоке, Криппс снова предпринял действия, затронувшие чувствительный нерв. Он сообщил Идену, что у Сталина нет «ни прогерманских, ни «про каких-нибудь» чувств, кроме просоветских и просталинских. Он расположен к нам не более дружественно и не более враждебно, чем к Германии; и он всегда будет использовать любую страну, которую сможет, для достижения своих целей. А его целью является остаться в стороне от войны так долго, как он сможет, не подвергая при этом опасности свой режим или Советскую власть». По его мнению, нынешние подходы Сталина основывались на оценке стратегических возможностей нападения на Россию, а также на понимании того, каково будет воздействие любой политики умиротворения на подготовленность России в будущем. Касаясь затем слухов, имевших хождение в тот момент, Криппс давал понять, что ключом к будущим событиям может быть обстановка на Ближнем Востоке[6].

Наиболее важным делом для Идена было предотвратить достижение германо-советской договоренности, не вызвав при этом в Москве подозрений, что он попытается втянуть Россию в войну. В связи с этим Иден был преисполнен решимости доказать Майскому, что Англия располагала «силой и решимостью сохранить {свое} положение и интересы на Ближнем Востоке». Ясно поэтому, что внезапно возникшее упоминание Ближнего Востока не вызвало каких-либо эмоций у русских, поскольку они никаких переговоров с немцами и не вели. Мысль о том, чтобы угрожать русским бомбардировкой Баку, что могло бы еще больше запугать русских, была оставлена — но только из-за соображений, связанных с нарушением воздушного пространства Турции и Ирана[7]. Кабинет был также встревожен возможностью того, что Сталин может уступить немецкому нажиму и поставить под угрозу английские интересы, разрешив вермахту «...свободный проход его войск севернее Черного моря и через Кавказ в Ирак или Иран. Таким маневром наши позиции на Ближнем Востоке обходятся с фланга, и если осуществление этого маневра начнется в ближайшем будущем, то мы не сможем принять эффективных мер для противодействия ему»[8]. Бестолковая периферийная стратегия Черчилля на Ближнем и Среднем Востоке, как показали дальнейшие события, имела отрицательные последствия на отношения Англии не только с Россией, но и с таким стойким союзником, как США.

Теперь обе стороны подозревали друг друга, что вело их к неверным оценкам обстановки. Встреча Майского с Иденом 2 июня показала, что из всего комплекса вопросов о положении на Ближнем Востоке его интересовало только одно — понять, намерена ли Англия отступить перед немцами, как это уже произошло в Греции и на Крите. Он проявил куда больший интерес к сделанному Иденом признанию о наличии разногласий в кабинете. Очевидно, теперь Черчилль настаивал, что сосредоточение немецкой армии для наступления на советских границах — не слухи, тому имеются конкретные доказательства. Идеи, однако, признал, что, в то время как Черчилль «считает, что это прелюдия к атаке против СССР, сам Идеи в этом не так уверен и склонен думать, что данная концентрация является одним из шахматных ходов Гитлера в «войне нервов» по отношению к СССР и Турции». У Майского по-прежнему сохранялось впечатление, что шаги по улучшению отношений между Англией и Россией были еще одной попыткой втянуть Россию в войну. Точно выполняя свои инструкции, он вновь, как делал это много раз и раньше, стал опровергать слухи, напомнив Идену, что Красная Армия хорошо вооружена и «ей не придется воевать дубинами, как в прошлом». Идеи отметил, что «хотя г-н Майский сделал это заявление очень эмоционально, у меня появилось ощущение, пока он говорил, что он пытается убедить самого себя в истинности своих слов»[9].

В связи с угрозой, которую гипотетическое германо-советское соглашение создавало для английских интересов на Ближнем Востоке, Криппс был в этот момент внезапно отозван домой для консультаций. Этот его вызов не имел целью, как стали предполагать позже, заложить основы англо-советского союза в связи с приближавшейся войной. Его вызвали для разработки мер, которые могли бы помешать русским пойти на уступки Германии[10]. Способ, которым было осуществлено решение отозвать Криппса в Лондон, поистине представляет собой некую загадку. Когда в середине апреля Иден вернулся с Ближнего Востока, в Северном департаменте Форин оффис чуть не возник бунт из-за того, что Криппс «время от времени проявлял нежелание выполнять направлявшиеся ему указания, к чему добавлялась еще его склонность к независимым шагам, о которых он ничего не сообщал в Лондон». Было выдвинуто требование безотлагательно вернуть Криппса домой, причем не только для консультаций, но и, в основном, для «инструктажа». Иден, однако, отверг такой курс действий, на него возможно повлияло то соображение, что Криппс, оказавшись в Лондоне, может «заболеть политикой и не захочет возврашаться». Кадоган также высказал слабую озабоченность относительно того, как русские могли бы истолковать отзыв Криппса. Поэтому было решено, что Криппс «не должен покидать свой пост при компрометирующих обстоятельствах и поэтому было бы трудно организовать быстрый вывоз его свинарника»[11].

Решение задержать объявление об отзыве Криппса было вызвано соображениями личной безопасности во время его полета в Англию. Однако, когда сообщение об этом попало в печать, реакция Советского Союза не была принята в расчет. Сообщение было передано 6 июня всеми агентствами новостей и «произвело значительную сенсацию в Лондоне и среди журналистов всех стран; спекуляции о причинах его поездки приняли чрезвычайно активный характер». Спекуляции в общем строились на предположениях о «внезапном ухудшении англо-русских отношений». В конце концов убеждение, что русские активно вовлечены в интенсивные переговоры с немцами, было широко распространенным. Чиновникам Уайтхолла никогда не приходило в голову, что русские и сами могут подозревать, что переговоры такого же рода могут происходить в Лондоне[12].

Майский тут же обратился в Уайтхолл за поддержкой. Вместо этого Иден лишь укрепил его подозрения, небрежно заметив, что «обычно мы стремимся поддерживать контакты с отдаленными посольствами» и что «для всех сторон было бы в высшей степени полезно, если бы {Криппс} мог прибыть домой и получить бы здесь представление о происходящем». Это заявление противоречило информации, полученной Майским из Москвы. В последней попытке помешать русским уступить якобы существовавшим немецким требованиям Криппс перед отъездом еще раз, не имея на то полномочий, сделал Вышинскому угрожающее заявление о том, что, хотя его отзывают для консультаций, он может и не вернуться в Москву. Его отъезд совпал с эвакуацией служащих и членов семей сотрудников посольства в обстановке усиливающихся слухов о приближающемся германо-советском столкновении. Сама леди Криппс полетела вместе с мужем, а их дочь была вывезена через Тегеран[13]. После этого началась эвакуация других посольств из Москвы. Сообщения об этом советская цензура пыталась замолчать[14].

Встревоженный Майский спешно приехал к Монктону, чтобы выяснить причины отзыва Криппса. Значение, приданное делу Гесса в их разговоре, оставляет мало сомнений относительно последствий, которое оно имело для толкования отзыва посла. Более того, в своих разговорах как с Иденом, так и с Монктоном Майский проявил исключительный интерес к английской реакции на немецкое вмешательство в Сирии и Ираке: она стала лакмусовой бумажкой для определения решимости англичан продолжать войну. Монктон отметил, что теперь, впервые с сентября 1939 г., Майский «страстно желал», чтобы Англия «вела дело энергично и добилась успеха»[15].

Интерпретация отзыва Криппса косвенно подтверждала предположения, что американцы оказывают нажим на Черчилля, чтобы он рассмотрел предложения о мире и пожертвовал Россией. Почти в тот же день, когда Криппс покинул Москву, вновь назначенный американский посол в Лондоне Джон Уайнант также отбыл в Вашингтон для консультаций. Это придало новую жизнь спекуляциям, появившимся из-за дела Гесса, о том, что идет обсуждение сепаратного мира[16]. Эти слухи исходили из достоверных источников, таких, как экс-президент Герберт Гувер. Еще более встревожило русских произошедшее вслед за прибытием Уайнанта резкое ухудшение американо-советских отношений: 10 июня двум помощникам военного атташе было приказано покинуть США[17].

Прибытие Криппса в Лондон, при кажущихся странных обстоятельствах, совпало с новой вспышкой интереса к Гессу, с которым в эти дни вел беседы лорд Саймон. Если учесть царившую в Москве исключительную подозрительность, отзыв Криппса, в сочетании с дезинформацией о характере его поездки, распространявшейся Форин оф-фис, казалось, придавал убедительность версии о том, что в конце концов за кулисами вырабатывалось какое-то соглашение, развязывающее Гитлеру руки на востоке. Всегда существовала отдаленная возможность того, что, даже не отвечая на предложения о мире, Англия могла дать немцам знак о своем желании оставаться невовлеченной в случае войны с Советским Союзом. Более того, немцы могли быть спровоцированы на действия на востоке, если бы они заподозрили, что отзыв Криппса указывал на проведение консультаций о возможном улучшении англо-советских отношений. Все еще жива была память о наказании, постигшем Югославию за ее обращение к России[18]. Все это усиливало в Москве ощущение, что Германию поощряют разрешить ее конфликт с Россией при помощи силы. Наконец, это всегда могло означать и то, что англичане продолжали свои попытки добиться вовлечения России в войну.

Коммюнике ТАСС

Суворов рассматривает коммюнике ТАСС от 14 июня, в котором отрицались слухи о предстоящей войне между Германией и Советским Союзом, в качестве первого выстрела войны, сделанного русским[19]. Его утверждение — абсурдное, как должно быть уже ясно читателю — заключается в том, что к началу июня Сталин якобы понял, что его приготовления к освобождению Европы больше невозможно скрывать. По его мнению, наивное коммюнике Сталина имело целью «секретно» сообщить тысячам своих офицеров (а заодно и германской разведке), что Советский Союз нападет на Германию... в 1942 году». Другими словами, он не мог скрыть свои действия, но мог скрыть дату[20].

На самом же деле Сталин уже не мог притворяться, что не видит сосредоточения немецких войск. Исчерпав все средства, имевшиеся в его распоряжении, он выпустил знаменитое коммюнике ТАСС. Цель коммюнике была двоякая: добиться того, чтобы немцы также сделали заявление, отрицающее агрессивные замыслы, и продемонстрировать им, что Россия не сговаривается с англичанами, а в соответствии с желанием Гитлера пресекает слухи о готовящейся войне.

Молотов дал довольно точное объяснение причин, которые заставили Сталина опубликовать это коммюнике:

«Сообщение ТАСС нужно было как последнее средство. Если бы мы на лето оттянули войну, с осени было бы очень трудно ее начать. До сих пор удавалось дипломатически оттянуть войну, а когда это не удастся, никто не мог заранее сказать. А промолчать — значит вызвать нападение»[21].

Майский в своих мемуарах преувеличивает важность своих предупреждений Сталину. Он умышленно вводит читателя в заблуждение, стараясь заставить поверить в то, что 10 июня он отправил в Москву «шифровку-молнию» с сообщением о тех конкретных разведывательных данных, которые ему сообщил Кадоган. Поэтому, утверждает он, легко представить себе его «крайнее изумление» сталинским ответом в виде коммюнике, опубликованного 14 июня. Но ведь коммюнике было логической кульминацией собственных взглядов Майского, который приписывал слухи Черчиллю и английскому правительству. Более того, он сам был источником той скомпилированной информации, о которой шла речь в коммюнике. Встреча же с Кадоганом, во время которой появились сомнения в верности его оценок, произошла только 16 июня[22].

Майский пару раз повторяет в своих мемуарах, что «стрела в направлении Англии, с которой начинается коммюнике, не оставило места для сомнения, что оно было ответом на предупреждение, сделанное Кадоганом»[23]. Его одержимость этим коммюнике резко выделяется на фоне очень поверхностного изложения событий, Приведших к войне. Этот перекос маскирует тот факт, что важная встреча с Кадоганом, на которой Майскому были вручены подробные доказательства сосредоточения немецких войск, произошла не 10 июня, как он утверждает, а лишь 16, после публикации коммюнике. Откровенная фальсификация, к которой прибегнул Майский, связана с его попыткой возложить на Сталина всю вину за ошибочную оценку немецких намерений. Майскому и самому, несомненно, есть за что держать ответ.

Ключ к совершенному им искажению можно найти в общей установке коммюнике и в его исключительно тщательных формулировках. «Стрела», которая якобы так озадачила Майского, заключается в следующих словах:

«Еще до приезда английского посла в СССР г. Криппса в Лондон, особенно же после его приезда (выделено автором)… стали муссироваться слухи о «близости войны» между СССР и Германией... Эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой, сил, заинтересованных в дальнейшем расширении войны».

Криппс прибыл в Лондон только в ночь на 11 июня, и коммюнике имело в виду заголовки в английской печати 12 июня, намекавшие на то, что «заметно определенное обострение германо-советских отношений»[24]. «Санди Таймс», например, под заголовком «Возвращается сэр С. Криппс. Возможны переговоры с Россией. Надежда на улучшение отношений» писала в своем комментарии, что Россия стремится к улучшению отношений с Англией, чтобы воспрепятствовать германской агрессии[25]. Составление обзора печати и оценки комментариев английской печати могли исходить только от Майского. И — в разговоре с И. Макдональдом, политическим корреспондентом «Таймс», который действительно происходит вечером 12 июня, Майский с горечью осудил этот, как он считал, «трюк Форин оффис, проделанный вчера утром со всеми газетами. Такая официальная кампания... несомненно произведет наихудшее возможное впечатление в Москве». Попытки Макдональда доказать свой независимый статус оказались безуспешными. «Посол,— писал в заключение Макдональд,— выглядел немного обиженным, что я пытаюсь втолковать ему такую чушь; он явно не верил мне»[26].

Майский продолжал приписывать Черчиллю нарастающую волну слухов, вызванных внезапным прибытием Криппса в Лондон. 7 июня Черчилль устроил брифинг для журналистов, высказанные им заявления были такими же, какие он сделает в парламенте 10 июня. В ответ на настойчивые расспросы о ходе войны Черчилль высказал предположение, что лучше всего предоставить дело естественному ходу событий. Столкновение между СССР и Германией неизбежно. Концентрация немецких войск на советской границе идет быстрыми темпами. Надо выждать... Майский считал, что в этот момент Черчилль дал указание министру информации Даффу Куперу организовать кампанию о близости войны[27]. Отдел печати Форин оффис получил из своих контактов с представителем ТАСС в Лондоне четкое впечатление, что советское посольство подозревало английское правительство в распространении сообщений о надвигающемся столкновении для того, чтобы вовлечь Россию в войну[28].

На следующий день, т.е. все еще до выхода коммюнике, Майский высказал Идену свою озабоченность относительно «характера сообщений», которые его правительство вряд ли воспримет как представляющие независимые точки зрения[29]. Очевидно, в этом предположении содержалась доля правды. Форин оффис — что было неизвестно Криппсу и, может быть, Идену — устроил брифинг для прессы[30].0 мотивах этого шага можно только догадываться, но Кадоган, по крайней мере, как он пооткровенничал в своем дневнике, питал надежду, что русские не подпишут соглашение на тех переговорах, которые они, как думали англичане, вели с немцами, «поскольку я весьма желал бы, чтобы немцы там бы растратили свою мощь»[31].

Слухи, действительно, могли навести на подозрения в том, что Англия ставила себе целью поощрять немцев двинуться на восток. Эти слухи, в основном, отражали мнение английской разведки, что блицкриг в России «явится легкой кампанией». Разведка считала, что захват Москвы и окружение советских войск произойдет в течение «трех-шести недель»[32].

Несмотря на свои объявленные цели, коммюнике было предназначено в первую очередь для немцев. В печать оно было отдано 14 июня, а немецкому послу в Москве, Шуленбургу, вручено на день раньше. Его целью было вызвать реакцию Германии на признание Советского Союза, что ему известно о сосредоточении немецких войск. Надежды на это могли быть вызваны запиской, направленной Сталину народным комиссаром Военно-Морского Флота адмиралом Н.Г. Кузнецовым и содержащей информацию советского военно-морского атташе в Берлине о немецких планах вторжения. Кузнецов, однако, полагал, что сведения являлись «ложными и специально направлены по этому руслу, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР»[33].

«Мобилизация—это война!»

Поток разведывательных данных не прекращался, и нарастала напряженность в Москве. В последние десять дней, остававшихся до начала войны, окончательные приготовления немцев скрыть уже было невозможно. В Москве НКВД подготовил весьма убедительно составленную докладную записку с перечнем случаев вопиющего нарушения воздушного пространства России немецкими самолетами за период с октября 1940 г. Было отмечено 185 разведывательных полетов, из них на май — середину июня приходилась половина — 91 полет. Более того, полеты совершались на глубину до 100 км и над теми районами, где были сосредоточены основные силы Красной Армии. Подтверждением немецких приготовлений служил тот факт, что из 2080 человек, нелегально перешедших границу, почти десять процентов оказались агентами разведки. Такие же жалобы в связи с разведывательными полетами приходили Жукову с Северного флота[34].

Информация о постоянных и массовых перебросках войск в Польшу дополнялась сообщениями о том, что мобилизация также началась на Балканах и что гражданское население предупреждают о возможных длительных полетах авиации[35]. Разведывательное управление по-прежнему представляло свои, внушавшие тревогу, хотя и беспристрастные доклады о наращивании немецких войск. Двойственности больше не было; в Кремле полностью осознавали угрозу немецкого нападения[36]. Колоссальная переброска по железной дороге двух моторизованных дивизий и резервистов с севера вызвала огромную тревогу[37].

Источник, занимавший высокое положение в немецком Министерстве авиации в Берлине раскрыл, что наконец принято окончательное решение о вторжении в Россию. Сотрудники Геринга получили приказ о переводе своего штаба из Франции в район Познани[38].

За день до нападения Германии 1-е (разведывательное) управление НКГБ СССР составило сводку сообщений двух ценных агентов, работающих в Берлине — «Корсиканца» и «Старшины», за период с сентября 1940 г. по 16 июня 1941 г. Эта сводка показывала постоянство планирования и проведения в жизнь мероприятий по подготовке к войне. Несомненно, доносил «Старшина» 16 июня, что «все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены и удар можно ожидать в любое время»[39]. Из Швейцарии Шандор Радо, сотрудник советской разведки, стоявший во главе группы «Люци» сообщил в Москву: «Широкомасштабное наступление против Советского Союза начнется на заре в воскресенье 22-го июня»[40]. Также возрос поток сообщений от Зорге. Курьер из Берлина проинформировал немецкого военного атташе в Токио: «он убежден, что война против СССР задерживается, вероятно, до конца июня»[41].

Буквально накануне начала войны Зорге экстренно сообщил Голикову о том, что германский посол в Токио Отт сказал ему, «что война между Германией и СССР неизбежна». Более того, японский генеральный штаб уже обсуждал вопрос о позиции, которую следует занять в случае войны[42]. 19 июня посол Италии в Москве Аугусто Россо сообщил своему правительству в телеграмме, перехваченной советской контрразведкой, что Шуленбург только что в строго конфиденциальном порядке открыл ему, что «вооруженный конфликт неизбежен и что он может разразиться через два-три дня, возможно в воскресенье»[43]. Наконец, Герхард Кегель, сотрудник немецкого посольства в Москве, работавший на ГРУ, информировал о том, что в подвалах посольства сжигают архивные материалы, а сотрудников посольства предупредили о подготовке к эвакуации[44].

Весь массив информации о близости войны уже не говорил — кричал. Но и немцы теперь еще более увеличили свои усилия по дезинформации, ставшей столь смертоносным оружием в атмосфере взаимных подозрений и неуверенности. Противоречащие друг другу слухи в Москве и Лондоне играли на руку Геббельсу. Запись в его дневнике свидетельствует об этом: «Что касается России, то нам удалось организовать грандиозный поток ложных сообщений. Газетные «утки» не дают загранице возможности разобраться, где правда, а где ложь. Это та атмосфера, которая нам нужна...»[45].

И.Ф. Филиппов, представитель ТАСС в Германии, а по данным германских служб безопасности — заместитель руководителя советской агентурной сети НКГБ в Берлине, 12 июня получил указание «выяснить, не ведет ли действительно Германия переговоры о мире с Англией и не ожидается ли в дальнейшем попытка достижения компромисса с Соединенными Штатами». Он должен был создавать впечатление, что «мы все уверены, что сможем и дальше проводить нашу политику мира. Еще есть время...»[46]. В отличие от Деканозова, который смягчал свои доклады, но все же предупреждал об опасности, Филиппов передавал такие оценки слухов, которые совпадали с тем, что ожидал Сталин. Он высказывал оговорки в отношении опасности, заявляя: «Мы твердо убеждены, что Гитлер затеял гигантский блеф. Мы не верим, что война может начаться уже завтра. Процесс, по-видимому, будет еще продолжаться. Ясно, что немцы намереваются оказать на нас давление в надежде добиться {каких-то} выгод, которые нужны Гитлеру для продолжения войны...»[47].

Эти слухи оказались для Гитлера настоящей находкой. С разрешения фюрера Геббельс подготовил длинную статью под названием «Крит как пример». В ней проводился разбор предполагавшейся подготовки Германии к войне в Средиземном море. Она привлекла большое внимание, ее активно обсуждали. И вдруг ее тираж был изъят из продажи в газетных киосках. Таким способом было создано впечатление, что в статье раскрывались какие-то государственные тайны. На самом деле статья была составлена столь хитро, хвастался Геббельс, что «из нее можно извлечь все, во что противник должен поверить в данный момент»[48]. После этого в английской прессе возникла бурная дискуссия, и немцы в максимальной степени использовали ее, публикуя десятки материалов, намекающих на то, что заложены достаточные основания для продолжения переговоров с Москвой. Заявление ТАСС от 14 июня было встречено в Германии молчанием. При этом Геббельс рекомендовал «продолжать непрерывно распространять слухи: мир с Москвой, Сталин приезжает в Берлин, вторжение в Англию предстоит в самое ближайшее время».

Совершенно очевидно, что Сталину поступало огромное количество подобных сообщений, которые сейчас не спешат извлекать из московских архивов; смешиваясь с сообщениями, свидетельствовавшими о подготовке к войне, они запутывали общую картину. Хотя они и не отрицали возможность войны, но разжигали в Кремле надежду на то, что войну все еще возможно оттянуть. Они усиливали впечатление того, что подготовка к войне все еще не закончена. В такой обстановке Сталин просто-напросто отказывался верить разведывательной информации.

Когда, например, нарком государственной безопасности В.Н. Меркулов направил Сталину основанное на информации надежного источника, работавшего в штабе германской авиации, донесение, указывающее, что все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены и удар можно ожидать в любое время, Сталин взорвался. Он предложил Меркулову: «Можете послать ваш «источник» из штаба Германской авиации к е.... матери. Это не «источник», а дезинформатор. И.Ст.»[49]. Сталин теперь цеплялся за отрывочные и противоречивые сообщения разведки, где говорилось о недостатках в боеготовности вермахта. Он заявлял также, что немцы вряд ли начнут военные действия в то время, когда их танковые, авиационные и артиллерийские части все еще дислоцированы далеко от границы[50]. Более того, все время назывались различные даты нападения. Англичанам, например, оперативная информация решающего значения поступила из данных радиоперехвата германских передач всего лишь за три дня до начала военных действий. Такое положение, казалось, оправдывало осторожность Сталина при осуществлении планов развертывания[51].

Из оставленных С.К. Тимошенко фрагментов воспоминаний, а также выпущенных в полном виде мемуаров Жукова встает живая картина Кремля в канун войны. Они не оставляют сомнения, что нарком обороны и начальник Генерального штаба в полной мере понимали нависшую угрозу. И безуспешно предпринимали попытки помешать развертыванию наступательной немецкой группы путем осуществления в полной мере своих планов мобилизации и развертывания. Сталин действовал совсем не как поджигатель войны, каким его изображает Суворов. Он постоянно сдерживал свои вооруженные силы после того, как в середине мая были проведены мероприятия по мобилизации. Он опасался, что ситуация может быстро выйти из-под контроля. В начале июня Тимошенко и Жуков представили Сталину большую подборку данных разведки, разоблачавших намерения немцев. На Сталина они не произвели никакого впечатления. Он перебил их, буркнув: «А у меня есть другие документы», и отбросил от себя разведывательные сводки. Сталин отмахнулся от информации, поступившей от Зорге, «пошутив», что в Японии Зорге «уже обзавелся заводиками и публичными домами и соизволил сообщить даже дату германского нападения — 22 июня. Прикажете и ему верить?»[52]

13 июня Жуков и Тимошенко, наконец, набрались храбрости и потребовали от Сталина выдвижения войск в соответствии с планом прикрытия границы. Сталин отказал, предложив им читать завтрашние газеты. Когда они на следующее утро добрались до газет, то испытали настоящее потрясение, увидев коммюнике ТАСС, отражавшее тот же уверенный тон, который содержался в речах Сталина перед выпускниками военных академий в Москве за месяц до этого. Жуков описывает эту их встречу со Сталиным в своих мемуарах в приглушенном тоне, слишком спокойном по сравнению с тем, что происходило на самом деле. Эта встреча является иллюстрацией процесса принятия Сталиным решений, его безжалостного, нетерпеливого и оскорбительного обращения с военными. Тимошенко позже вспоминал, как они с Жуковым прибыли на заседание Политбюро, захватив с собой карты. Жуков, уверенный и хладнокровный, начал доклад. Он говорил о тревоге, охватившей войска; призывал Сталина привести армию «в полную боевую готовность». По мере того как Жуков говорил, Сталин все более впадал в раздражение, нервно постукивая по столу своей трубкой. Наконец, он взорвался. Он подошел к Жукову и крикнул ему: «Вы что, нас пугать пришли войной или Вы хотите войны, Вам мало наград или званий?» Жуков тут же утратил собранность, оборвал речь и сел. Тем не менее Тимошенко взял слово и заявил, что если оставить войска в той дислокации, в которой они находятся сейчас, то нападение вермахта приведет к катастрофе. При этих словах Сталин разразился целой тирадой, которая не только показывает его жестокость, но и дает нам представление о его внутреннем мире:

«Сталин вернулся к столу и грубо сказал: «Это все Тимошенко делает, он настраивает всех к войне, надо бы его расстрелять, но я его знаю как хорошего вояку еще с гражданской войны (мы с ним встретились, — сказал маршал, — еще в Царицыне в 1918 году). — Все, — сказал Сталин. — Я ему сказал: что Вы же сказали всем, что война неизбежна, на встрече с выпускниками академий. Вот видите, — сказал Сталин, обращаясь к Политбюро, — Тимошенко здоровый и голова большая, а мозги, видимо, маленькие, — и показал большой палец, — это я сказал для народа, надо их бдительность поднять, а Вам надо понимать, что Германия никогда не пойдет одна воевать с Россией. Это вы должны понимать», — и ушел.

Потом открыл дверь, высунул рябую голову и громко сказал: «Если вы будете там на границе дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда головы полетят, имейте в виду», — и дверь захлопнулась[53].

Жуков пишет, что Сталин казался уверенным в том, что «Германия по уши увязла в войне на Западе, и я» — говорил он — «верю в то, что Гитлер не рискнет создать для себя второй фронт, напав на Советский Союз. Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз — это не Польша, это не Франция и что это даже не Англия и все они, вместе взятые». Позиция, которую занимали Тимошенко и Жуков, вызвала у Сталина гневную реплику: «Вы что же, предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?»[54] Таким же образом, в ночь на 14 июня, после опубликования коммюнике, он не дал разрешения адмиралу Кузнецову, народному комиссару ВМФ, привести Балтийский флот в состояние боевой готовности. Сталин, которому Майский только что сообщил о реакции в Лондоне на отзыв Криппса, не исключал возможности немецкого нападения. Но он был всецело под воздействием навязчивой идеи о том, что Англия вынашивает замысел вовлечь Россию в войну[55].

Лондон: настал день последнего суда

9 июня английская разведка получила новые сведения, на основе которых она сделала вывод, что «концентрация немецких войск против России ведется с огромной скоростью и энергией». Но даже тогда Иден решил опубликовать эту информацию лишь с целью «способствовать сопротивлению русских», очевидно — против уступок перед лицом немецкого ультиматума[56]. Чтобы англичане не думали, что идут германо-советские переговоры и не ускорили бы собственные переговоры с немцами, Майский сообщил 10 июня Идену, что «между Германией и Россией не существует военного союза и он не планируется. Более того, Советское правительство в настоящее время не ведет переговоров с германским правительством о каком-либо новом соглашении, ни экономическом, ни политическом». Такая информация, однако, поставила серьезную дилемму. Если сосредоточение немецких войск у советских войск означало войну, то англичане могут соблазниться начать собственные усилия по достижению мира или способствовать повороту немцев на Восток[57]. Очевидно, русские надеялись, что их заверения приведут к тому, что английская пресса оставит эту тему. Вместо этого они столкнулись с обилием спекуляций вокруг приезда Криппса.

Ощущение Майского, что Англия отчаянно пытается вовлечь Россию в войну, казалось, было подтверждено в ходе его бесед с Иденом 13 июня — после возвращения Криппса и непосредственно перед выходом коммюнике ТАСС. На Майского произвела сильное впечатление «кампания в прессе в связи с приездом Криппса...», и он «выразил сожаление, что намерение Идена воспрепятствовать «спекуляциям» газет по этому поводу, о которых, — пишет Майский, — он мне говорил 5 июня, не нашло практического осуществления». Это, очевидно, укрепило его ощущение, что слухи раздуваются Черчиллем. Майский предупредил Идена, еще до публикации коммюнике ТАСС, что «сообщения такого характера, которые появились вчера, не будут поняты в Москве и к ним отнесутся с возмущением». На этот раз, однако, Иден пригласил Майского для того, чтобы сообщить ему о возросшем за предыдущие 48 часов потоке разведывательных данных. Сосредоточение немецких войск, подчеркнул он, «может быть предпринято для ведения войны нервов, а может быть - и для нападения на Россию». Иден, как казалось, отчаянно пытался внушить Майскому свою убежденность, что характер этой разведывательной информации показывал действительное намерение немцев совершить нападение. Однако Майский, занятый мыслями о кампании в печати, сразу же отверг предложение Идена о помощи, которое могло быть еще одной попыткой вовлечь Россию в войну. Предложение Идена, заметил он, «предполагает сотрудничество» между двумя странами, которое, как он считал, было «преждевременным». Однако Иден продолжал настаивать. Он объяснил, что раньше у него было такое же мнение, как сейчас у Майского, однако информация, ставшая известной в самые последние дни, заставила его изменить свои взгляды. Майский, на которого давило тяжкое бремя необходимости правильно оценить характер этой информации, настойчиво потребовал от Идена дальнейших доказательств намерений Германии, причем «как можно раньше, либо сегодня либо в выходные дни». Иден не понял, насколько срочный характер носит просьба Майского о дополнительной информации; он пообещал проконсультироваться с Черчиллем и Генеральным штабом о передаче разведывательных данных[58].

Итак, ближе к концу дня 15 июня, за неделю до нападения Германии, Черчилль наконец дал добро на решение расстаться с судьбоносными доказательствами, полученными англичанами через «Энигму». Кадоган получил от Объединенного комитета по разведке доклад о вероятности войны, содержавший самые последние данные; основу доклада составляла подборка всех имевшихся разведывательных данных, включая дешифровки, полученные благодаря «Энигме». Этот жест был исключительно щедрым, так как путем тщательного изучения доклада можно было бы выявить источник разведывательных данных. Разведка также вручила Кадогану карту, на которой была обозначена умеренная оценка позиций противостоящих сил по обе стороны границы. При этом разведчики саркастически заметили, что «сравнение этой карты и замечаний г-на Майского в ходе его последней беседы с заместителем министра является очень забавным». В выходные дни Майского не было в посольстве, и передача информации была задержана до утра следующего дня[59].

Майский был ошеломлен, когда утром в понедельник он предстал перед Кадоганом в Форин оффис и тот беспристрастно монотонным голосом начал зачитывать ему «точные и конкретные» факты. Майского встревожило не столько осознание того, как он впоследствии столь ярко заметит в своих мемуарах, что «вся эта дышащая огнем и смертью лавина должна вот-вот обрушиться» на Россию. Скорее, он забеспокоился при мысли об успокаивающем содержании своих предыдущих телеграмм. Поэтому он тут же дал телеграмму в Москву с опровержением своих более ранних оценок[60]. И даже тогда Майскому, как свидетельствуют его мемуары, оценки, господствовавшие в Москве, мешали послать точный доклад:

«Конечно, я не принимал сообщение Кадогана за стопроцентную истину; сведения разведки не всегда точны; англичане были заинтересованы в развязывании войны на Востоке и могли сознательно сгустить краски для произведения большего эффекта на Советское правительство; поэтому с того, что я слышал от Кадогана, мысленно делал значительную скидку. Но все-таки информация товарища министра была столь серьезна, а сообщенные им сведения столь точны и конкретны, что должны были бы, казалось, заставить Сталина задуматься, срочно проверить их и уж во всяком случае дать строгое указание на нашу западную границу: Будьте начеку!»

Несмотря на цензуру, в телеграмме Майского содержалась довольно точная информация о различных стадиях наращивания немцами численности своих войск у советских границ в мае и июне. В заключение он писал: «Общее количество германских войск, в настоящий момент сконцентрированных на советских границах по сведениям британского генштаба, составляет 80 дивизий в Польше, 30 в Румынии, 5 в Финляндии и Северной Норвегии, всего 115 дивизий, не считая мобилизованной румынской армии»[61].

Русские оказались на тонком льду — они набирали очки против немцев, но их позиции в Англии ослабевали. Это могло бы быть особенно опасно, если бы переговоры о сепаратном англо-германском мире шли полным ходом. Русские совершенно очевидно колебались в своих оценках. Отношение английского правительства к развивающемуся кризису имело центральное значение для собственных оценок Кремля. Несмотря на атмосферу отчаяния, воцарившуюся там, Сталин оставался непоколебим в своей уверенности в провокациях англичан, с одной стороны, и в том, что перед нападением немцы предъявят ультиматум, с другой. Это препятствовало его окружению — разведке и Майскому — формулировать четкие доказательства. Поэтому оценки Майского в дни между 10 и 15 июня сыграли на руку одержимости Сталина провокациями — отголоски ее мы слышали в знаменитом коммюнике — и усыпили его в отношении реальной военной опасности.

Как очевидно теперь, целью тонко сформулированного коммюнике, опубликованного 14 июня, было разоблачить провокацию. Содержавшееся в нем недвусмысленное утверждение, что советско-английский союз не находился в процессе создания, должно было, как ожидалось, быть подтверждено Лондоном, что привело бы к ликвидации слухов. От Берлина ожидали отрицания враждебных намерений, а то и появления Гитлера за столом переговоров.

Тем не менее, коммюнике даже не стали печатать в немецких газетах. Известно только, как отреагировали круги вермахта, в которых коммюнике было «воспринято весьма иронически»[62]. От Англии же последовал жесткий официальный протест, напоминающий русским, что информация о сосредоточении немецких войск ничего общего не имела с возвращением Криппса и появилась не с «советской стороны границы»[63].

Сталин, размышлявший со своими советниками над отсутствием реакции на коммюнике, 16 июня получил телеграмму Майского, изменившего свои оценки после беседы с Кадоганом. Последовала молниеносная реакция. Вечером 16 июня английский поверенный в делах впервые за все время после отъезда Криппса нанес визит вежливости в Кремль. Пытаясь приуменьшить значение коммюнике, Вышинский извинился, сказав, что упоминание о Криппсе не было какой-то местью лично против него; это была «простая констатация факта, в очень тщательно взвешенных выражениях»[64]. 18 июня, после того, как в Лондоне Криппс предупредил Майского, что на его возвращение в Москву «в очень большой степени» повлияют объяснения советской стороной упоминаний о нем в коммюнике, Майский заверил его «в самом высоком уважении» лично к нему со стороны русских[65]. Не прошло и нескольких часов, как Майский направил Идену послание с извинениями, выдержанное в почти идентичных формулировках с московским примирительным заявлением[66].

16 июня в военном кабинете состоялось последнее перед началом советско-германской войны обсуждение отношений с Россией. Брендан Брекен информировал Майского о решении кабинета. Как представляется, при обсуждении выявились две позиции. Криппс, как он узнал от него раньше, испытывал опасение, что, в то время как вермахт достиг пика своей мощи, Красной Армии нужно было еще не меньше года, чтобы восстановить свои силы. Криппс проявлял симпатию по отношению к Сталину, поскольку он был за то, чтобы русские еще какое-то время оставались не вовлеченными в войну. С другой стороны, Черчилль верил, что Красная Армия может сразиться с Германией, и это могло бы оказаться «большой помощью для Англии». Это подтверждало опасения Майского, что подход Черчилля по-прежнему во многом окрашивается тем, что он «принимает желаемое за действительное». Майский поэтому до самого кануна войны продолжал, с некоторым основанием, предупреждать Сталина, что кабинет в целом «страстно желал, чтобы СССР принял участие в войне»[67]. Однако Майский все более начинал нервничать в связи с характером своих сообщений; особенно это стало проявляться после его встречи с Кадоганом.

Через два дня после заседания кабинета Майский обедал с Криппсом и его женой Изобел. Их откровенный разговор вышел мрачным. Майский прямо заявил Криппсу, что Англия хочет вовлечь Россию в войну против Германии. Криппс не только отрицал это, но даже заявил Майскому, что единственное, что он хотел бы, — это чтобы Россия проявила к Англии 75% такого нейтралитета, как в отношении Германии. Майский информировал Молотова срочной телеграммой, что Криппс, несмотря на его позицию во время обсуждения, состоявшегося на заседании кабинета, теперь «твердо убежден в неизбежности военного столкновения Германии с СССР, и притом не позднее середины июля». Во время беседы с Криппсом Майский пытался сделать вид, что он не растерян. В то же время он — и это любопытно — придерживался концепции, популярной в Форин оффис: сосредоточение войск — это-де просто «один из гитлеровских ходов в «войне нервов»... Но война? Нападение? Атака? Не могу поверить. Это было бы сумасшествием». Майский слабо пытался отрицать доводы Криппса, говоря, что они, мол, «не производят на него большого впечатления». Криппс не клюнул на эти слова. Он привел мощную аргументацию, которая явно вызвала у Майского сильное беспокойство. Он писал в телеграмме: Кадоган «располагает абсолютно достоверной информацией, что именно таковы планы Гитлера. И, если бы ему действительно удалось разбить СССР, вот тогда-то он со всей своей мощью обрушился бы на Англию. Члены бритпра, с которыми Криппс беседовал, считают, что, прежде чем атаковать СССР, Гитлер поставит нам определенный ультиматум. Криппс с этим не согласен. Гитлер просто нападет на нас без всякого предупреждения, потому что он заинтересован не в том или ином количестве продовольствия, сырья и т.п., которое он хотел бы получить от СССР, а в разгроме самой страны, в уничтожении Красной Армии»[68].

У Криппса сложилось явное представление, что, по сравнению с их встречей буквально несколько дней назад Майский «казался куда менее уверенным в том, что войны не будет». Криппс бесстрастно отметил в заключение, что к концу беседы «из советского посла как будто полностью выкачали воздух, и он казался очень угнетенным»[69]. То же впечатление сложилось у Г. Доусона, редактора «Таймс», который обнаружил, что Майский внезапно стал убежденным в близости немецкого вторжения[70].

22 июня 1941

Наконец-то русские по-настоящему поняли масштаб кризиса, возникшего у их порога. Новая информация, поступившая после 16 июня, не снимала возможности английской провокации. В то же время она говорила о возрастании вероятности войны совершенно независимо от того, что происходило в Лондоне. Раньше приоритет отдавался попыткам предотвратить провокацию; среди мер такого рода — обеспечение чрезвычайной секретности передвижения войск к границе. Теперь же были отданы указания авиации и наземным войскам принять меры предосторожности. Но это было сделано только 18 и 19 июня. В изменение действовавших до этого распоряжений командующим Балтийским и Северным флотами было приказано перевести их на оперативную готовность №2. 19 июня генерал-лейтенанту А.И. Еременко было приказано немедленно сдать командование 1-й Краснознаменной армией на Дальнем Востоке и выехать в Москву[71].

Выходные дни были необычайно жаркими. Майский проводил их в Бовингтоне, в доме своего друга, бывшего посла Испанской Республики. В те дни его совершенно не трогало очарование английской природы. На него давил тяжкий, почти невыносимый груз ответственности последних двух месяцев. Факты, открывшиеся из только что состоявшихся бесед с Кадоганом и Криппсом, ставили под сомнение саму суть его постоянных донесений в Москву. Перебирая мысленные слухи, заявления, угрозы и лесть последнего месяца, Майский, подобно Сталину, все еще не перестал колебаться:

«Но, может быть, это искусственно вздутая английская спекуляция? Может быть, это британское wishful thinking {принятие желаемого за действительное}? Еще одна попытка испортить наши отношения с Германией и втянуть нас в войну на своей стороне? Откровенно говоря, мне не очень верится, чтобы Гитлер напал на нас. Воевать с Россией всегда было тяжело. Нашествия всегда кончались печально для их инициаторов. Достаточно вспомнить поляков (смутное время), Карла XII, Наполеона, Кайзера в 1918 г. ... Российская география еще не совсем отменена. А к тому же — и это особенно важно — мы имеем мощную армию, мы имеем танки, аэропланы, зенитную артиллерию. Мы имеем те же инструменты войны, какие имеет Германия и каких не имела, например, Франция. Мы сумеем постоять за себя. Неужели при таких условиях Гитлер рискнет на нас напасть? Ведь это было бы равносильно самоубийству».

Вскоре после ленча Майского вызвали в Лондон. Здесь Криппс вручил ему дополнительные сведения о предстоящем нападении. Майский незамедлительно направил телеграмму в Москву. Криппс сообщил, что сведения получены из надежного разведывательного источника (источником была «Энигма»), «свидетельствующего как будто бы о приближении момента «действия» со стороны Германии. Так, все немецкие суда, находившиеся в Або и других финских портах, получили предписание немедленно покинуть их». Криппс считал, что Гитлер начнет войну либо завтрашним утром, либо в воскресенье на следующей неделе. Гитлер, объяснил Криппс Майскому, получает некоторое преимущество, нападая на своих противников в воскресенье, когда состояние боеготовности снижено[72].

В Кремле в эти выходные дни царила давящая атмосфера неопределенности. Сталин 21 июня проявлял встревоженность. «Положение неясное», признался Димитрову удрученный Молотов. «Ведется большая игра. Не все зависит от нас»[73]. Турецкому послу Молотов также сказал, что положение стало «запутанным и неопределенным». Жуков вспомнил, что Сталин разрывался между тревогой и страхом перед развязыванием войны, которой он не хотел. Проводившиеся открыто военные предупредительные меры сопровождались отчаянными дипломатическими усилиями в попытке произвести на немцев то впечатление, которое не сумели добиться с помощью коммюнике ТАСС.

В Берлине в субботу 21 июня стояла отличная погода, день был жарким. Многие работники российского посольства отдыхали, купались в красивом парке Потсдама и на озере Ванзее. В посольстве оставалась небольшая группа дипломатов. Внезапно все они были приведены в состояние готовности, и им было приказано начать крайне срочную работу. Должен был быть вручен лично Риббентропу протест в связи с ростом числа немецких разведывательных полетов над советской территорией. Важнее были содержавшиеся в депеше указания выразить готовность советской стороны вести переговоры. Но все попытки установить связь с Вильгельмштрассе оставались безуспешными. В конце концов в девять часов вечера 21 июня Молотов пригласил к себе Шуленбурга и сообщил ему содержание советской ноты. Несмотря на свои просьбы, Молотов не смог получить от германского посла какого-либо ответа по вопросу о состоянии германо-советских отношений. Давление на Берлин продолжалось. В 4 часа ночи 22 июня официальная машина германского МИД, предоставленная в распоряжение Деканозова, примчала его на встречу с Риббентропом. Деканозову было заявлено, что «под запечатлением серьезной угрозы политического и военного характера, исходившей от Советской России, Германия с утра сегодняшнего дня предприняла соответствующие контрмеры в военной сфере». Итак, на Россию обрушилась война, которую Сталин столь страстно стремился избежать. Когда Деканозов направился к выходу, Риббентроп поспешил за ним. Он был явно угнетен и, видимо, основательно выпил. Он умолял посла передать в Москву, что он, Риббентроп, безуспешно пытался отговорить Гитлера от развязывания войны. В то же время Шуленбургу, еще более выведенному из душевного равновесия, было предписано сообщить Молотову о решении Гитлера. Ему было специально приказано не втягиваться в дальнейшие дискуссии[74].

Только после полуночи начальник Генерального штаба наконец смог убедить Сталина поднять войска по тревоге. Отданные в последнюю минуту указания командующим 3-й, 4-й,10-й армий хотя по-прежнему и сформулированные очень осторожно, чтобы удовлетворить одержимость Сталина желанием избежать провокации, тем не менее ввели в действие планы обороны. Приказы по обороне не оставляли сомнений, что в Кремле отдавали себе отчет в надвигающейся опасности. Об упреждающем ударе и помину не было. Было острое ощущение катастрофических последствий немецкого удара:

«1. В течение 22—23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.
2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения...
3. Приказываю:
а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточение и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.
д) Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»[75].

Разнообразные отчаянно предпринимавшиеся дипломатические усилия с целью изменить ход событий исчерпали себя. В 7 часов 15 минут утра 22 июня в округа была передана директива №2 наркома обороны, дававшая зеленый свет осуществлению планов обороны, тщательнейшим образом разработанных в ходе военно-оперативных игр и в последние предвоенные месяцы 1941 года. Директива предусматривала осуществление «глубокой операции», в ходе которой авиация — а она уже подверглась ужасающему удару со стороны немецких ВВС — как предполагалось, должна была уничтожить авиацию противника на глубину германской территории до 100-150 км[76]. Увы, из-за соотношения сил на поле боя и характера дислокации вооруженных сил, этот приказ так и остался невыполненным.

В течение нескольких часов утра 22 июня Сталин все еще не исключал возможность того, что Россию запугивают, чтобы добиться от нее покорности в политике. Через неделю после начала войны Молотов признался прилетевшему в Москву Криппсу, что в Кремле не предполагали, что война «начнется без каких-то обсуждений или ультиматума»[77]. Поистине вызывает интерес тот факт, что Сталин был застигнут врасплох зловещими сообщениями с фронтов на рассвете 22 июня. Он жаловался: «Немцы напали на нас, не предъявляя никаких претензий; не требуя никаких переговоров; напали подло, как разбойники». Он, казалось, оправдывал свою политику накануне войны, упомянув объяснение нападения, сделанное Шуленбургом, где утверждалось, что Германия «считает себя угрожаемой концентрацией советских войск на восточной границе, предприняла контрмеры»[78].

Столь же изумило Сталина и то, что Англия не примкнула к крестовому походу против России. До тех пор, пока Сталин верил, что он может избежать войны, вероятность союза с Англией казалась отдаленной. Под парализующим воздействием недавних немецких побед на Балканах, Сталин боялся предпринять малейшие шаги, которые могли бы быть расценены немцами как провокации. Его и без того немалые подозрения в отношении Англии еще больше были усилены делом Гесса и теми угрозами, к которым несколько раз прибегали Криппс и Черчилль. Когда английский временный поверенный в делах рано утром 22 июня нанес визит в Кремль, русские были не только, как можно было ожидать, «чрезвычайно взволнованными», но также и «чрезмерно осторожными»[79]. В этом причина зловещего молчания и сумятицы, которые характеризовали поведение Майского в первые дни войны. Майский узнал о нападении Германии из передачи утренних новостей Би-Би-Си, и ему даже пришлось отложить встречу с Иденом до тех пор, пока он не узнал о советской реакции, прослушав выступление Молотова по радио[80]. Майский поспешил поставить перед Иденом ряд вопросов, свидетельствовавших о такой же озабоченности: «Может ли он заверить свое правительство, что наша позиция и наша политика остаются неизменными? Он был уверен, что Германия будет стремиться сочетать наступательные действия против России с мирными шагами в отношении западных держав. Может ли Советское правительство быть заверено, что наши военные усилия не будут ослаблены?»

Черчилль с радостью ответил на сдержанный запрос Майского. Он никогда не рассматривал предложения о мире и еще менее будет расположен делать это теперь, когда Германия связана на Восточном фронте. Красноречие его знаменитого выступления по радио в день немецкого вторжения скрывало отсутствие какого-либо существенного сдвига в стратегии. Он затронул проблему, гораздо более тревожившую советское руководство, — поразительную веру русских в потворство англичан нападению Германии: «Мы никогда не будем вести переговоры, мы никогда не будем договариваться с Гитлером или кем-либо из его банды. Мы будем драться с ним на суше, мы будет драться с ним на море, мы будем драться с ним в воздухе...»[81]. Реакцией Майского на эту речь, как это видно из его дневника, было явное облегчение: «Сильное выступление! Прекрасное выступление... В основном речь Черчилля — боевая, решительная речь. Никаких компромиссов и соглашений! Война до конца. Это как раз то, что сейчас больше всего нужно»[82].

Политбюро Коммунистической партии Великобритании выступило с заявлением в тот нее день, еще не получив ориентировку из Москвы и не успев услышать обязательство Черчилля об оказании помощи; в заявлении утверждалось, что нападение Гитлера было «следствием секретных шагов, предпринимавшихся за кулисами миссии Гесса»[83]. Советские подозрения в отношении потворства англичан немецкому нападению выражались видными сотрудниками советского посольства в Лондоне даже после речи Черчилля. Они настойчиво утверждали, что, если бы Черчилль и Иден были вынуждены уйти в отставку, тогда те, кто занял бы их место, «заключили бы сепаратный мир с Германией за счет России»[84]. Криппс, со своей стороны, также не был особенно удивлен, когда на своей первой встрече со Сталиным после начала войны, нашел, что тот был встревожен возможностью сепаратного мира. В конце концов, откровенно писал он в своем дневнике, ведь мы «стремились в прошлом заставить их {тревожиться}, чтобы они не зашли слишком далеко в своих делах с немцами»[85]. «Все, - вспоминал через несколько месяцев в Вашингтоне Литвинов, - были уверены, что британский флот на всех парах идет по Балтийскому морю, чтобы совместно с Гитлером напасть на Ленинград и Кронштадт»[86].

1. WO 193/644, докладная военного министерства о "Возможных последствиях германо-советской войны", 11 июня 1941 г.

2. АВП РФ, ф. 069, оп. 25, д.6, п.71, л.72 - 4, телеграмма Майского Молотову о встрече с Батлером 14 мая 1941 г.

3. О встрече 27 мая см.: АВП РФ, ф.069, оп.25, д.6, п.71, л.79 - 82. и FO 418/87 №12.

4. M. Gilbert, Finest Hmir: Winston S. Churchill, London, 1938, ch.57, и M.Howard, The Mediterranean Strategy in the Second World War London, 1968, ch. 2.

5. FO 954/24, доклады Уорнера, Стрэнга и Кадогана, 31 мая; CAB 79/86 COS (41) 197, в том числе телеграммы военного министерства главнокомандующему английскими войсками на Ближнем Востоке и в Индии, 31 мая 1941 г.

6. FO 954/24 fols. 304-309, частное письмо Кадогана Идену, 27 мая 1941 г.

7. FO 954/24 Su (41) 12 and 13, письмо Сарджента о разведывательных сведениях и намерениях Германии, 31 мая и 1 июня 1941 г.

8. WO 208/1761, ЛС (41) 234 (1 ct draft), 31 мая 1941 г., and cemment by H/14. WO 193/644, записка военного министерства о "Возможных последствиях германо-советской войны", 11 июня 1941 г.

9. Сообщение о встрече 2 июня 1941 г. - см.: АВП РФ, ф.059, оп.1, п.352, д.2402, л.120 - 122, и FO 371 29465 N 2570/2/38.

10. FO 371/29466 №257/3/38, телеграмма Идена Криппсу, 2 июня; CAB 65/18 56(41), 2 июня 1941. См. также: A.Eden. The Reckoning. London, 1965, p.266.

11. FO 800/279 Su/41/1, записи 26, 29 и 30 апреля 1941.

12. FO 371 29466 №2674/3/38, реакция прессы на отзыв Криппса, 9 июня 1941 г.

13. FO 371/294 66 №2628/3/38, телеграмма Идена Криппсу о встрече с Майским, 5 июня 1941 г.

14. FO 371 29483 №2982/78/38, Бэггелли в Форин оффис, 20 июня 1941.

15. Monckton papers, Вох.5, р.96.

16. J.g. Winant, A Letter fom Grosvenor Square: An Account of a Stewardship (London, 1947), pp.143-4.

17. RLash, Roosevelt and Churchill, 1939 - 1941: the Partnership that Saved the West (Norton, 1976). Harper Papers, H 22. f.21, письмо Харпера Гендерсону 22 июня 1941 г. См. также R.H. Dawson. The Decision to Aid Russia, 1941; Foreign Policy and Domestic Politics Chapel Hill, 1959, pp.60-61.

18. Maisky, Memoirs, pp. 148 -165, Намек на связь между угрозами Криппса, эпизодом с Гессом и коммюнике см.: Волков Ф.Д., СССР-Англия 1929 - 1945 гг. М., 1964, стр. 343 - 344. FO 371 29466 N 2628/3/38, письмо Идена Криппсу о встрече с Майским 5 июня, и N 2674/3/38, запись Форин оффис, 9 июня 1941 г.

19. См. наст. изд. с. 20-21.

20. Суворов, Ледокол, стр. 186.

21. Чуев, Сто сорок бесед с Молотовым, стр. 43.

22. Майский. Воспоминания советского посла: Война, 1939 - 1943, стр. 137. Этот эпизод, являющийся центральным для понимания событий накануне войны, снят Майским в последующем издании мемуаров на русском языке: И.М. Майский. Воспоминания советского дипломата. М., 1987. Так же вводят в заблуждение его попытки показать, что он постоянно предупреждал Москву перед войной.

23. Maisky, Memoirs, pp. 150 ff.

24. "Cripps Visit Sets erlin Wondering", News Chronicle, 9 June 1941.

25. 9 и 8 июня 1941 г.

26. FO 371 29483 №2862/78/38. О позиции газеты см. также : J.McDonald (ed.). The History of the Times, Volume V: Struggle in War and Peace: 1939 - 1966 Londonn, 1984, p. 84.

27. АВП РФ, ф. 017а, дневник И. Майского, стр. 150 - 153, 12 июня 1941.

28. FO 371 №2887/78/38, записи Уорнера, 13 июня 1941 г.

29. FO 418/87, телеграмма Бэггелли, 13 июня 1941 г.

30. FO 371/29483 N 2887/78/38, записи Кадогана и Сарджента, 13 и 14 июня; 29315 N 7499/53/50, PIS, 18 июня 1941 г.

31. Cadogan, Diaries, p.382.

32. WO 208/1761, YIC (41) 234 (1 st draft), и комментарии MJ - 14; окончательный вариант см.: FO 371 29483 N 2906/78/38 и комментарии Кавендиш-Бентинка 15 июня см.: N 3047/78/38; см. также 1С (41) 218, 23 мая в: FO 371 29483 N /2893/78/38, 31 мая. Неопределенность позиции разведки видна из: WO 190/843 от 2 июня 1941 г.

33. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 365.

34. 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 24 - 27: информация, направленная НКВД в ЦК и СНК; информация адмирала Алафузова Жукову 12 июня 1941 г.

35. ЦАМО, оп. 2419, д.4, л.497, донесение военного атташе в Будапеште Голикову 14 июня 1941 г.

36. Документы Волкогонова: доклад разведывательного управления о Западе, 15 июня 1941 г.

37. ЦАМО, оп. 2419, донесение военного атташе в Стокгольме Голикову 15 июня 1941 г.

38. Сообщение от 11 июня 1941 г. из Берлина от "Старшины" (немецкого офицера Шульце-Бойзена, работавшего в германском главном командовании на советскую разведку по линии НКГБ). См.: 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 23 - 24.

39. Сообщение разведки НКГБ. См.: Известия ЦК КПСС, 1990, N 4, стр. 218. Сообщение датировано 20 июня 1941 г.См. также информацию 21 июня Г.Кегеля из немецкого посольства в Москве, что нападение начнется на заре 22-го июня в: Milstein, Intelligence Reports, р.ЗЗ; Герхард Кегель. В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста. М., 1978, стр. 200.

40. Milstein, Intelligence Reports, pp.32-33.

41. ЦАМО оп.24127, д.2, л.454, сообщение Зорге Голикову от 15 июня 1941 г.

42. Донесение Зорге в разведывательное управление Генштаба Красной Армии. Получено в 17.05. 21 июня 1941 г., см.: Известия ЦК КПСС, 1990, N 4, стр. 222.

43. "Известия ЦК КПСС", 1990, N 4, стр. 217.

44. Milstein, Intelligence Reports, pp. 32 - 33, 11 июня 1941 г.

45. Вишлев О.В. "Почему же медлил Сталин в 1941 г.?" (Из германских архивов) - Новая и новейшая история, 1992, N 2, стр.82.

46. Там же, стр. 94 - 95.

47. Документы опубликованы у О.В. Вишлева, цит. соч., стр. 96.

48. Там же, стр. 82 - 85; записи из дневника Геббельса за 11 -16 июня.

49. 49 Сообщение Наркома государственной безопасности В.Н.Меркулова в ЦК ВКП(б) И.Сталину и в СНК СССР 17 июня 1941 г. См.: Известия ЦК КПСС, 1990, N 4, стр. 221.

50. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 324.

51. Там же, стр. 362 - 3.

52. Г.Куманев. "22-го, на рассвете..." Правда, 22.6.1989.

53. Я в высшей степени признателен д-ру Льву Безыменскому за предоставление мне сообщения, подписанного генералом Н.Лащенко, которому об этом эпизоде рассказал Тимошенко.

54. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления, том 1, стр. 366 - 7.

55. Головко А.Г. Вместе с флотом, М., 1960, стр. 14 - 20; Харламов Н.М. Трудная миссия, М., 1983, глава 3; Кузнецов Н.Г. Накануне, М., 1966, стр. 324 - 340; Пантелеев Ю.А. Морской фронт, М., 1965, стр. 31 - 42; Вайнер Б. Северный флот в Великой Отечественной войне, М, 1964, стр. 21 - 5.

56. FO 954/24 Su/41/15, 9 июня 1941 г.

57. FO 954/24 Su/41/16, телеграмма Идена в Москву Бэггелли о встрече с Майским, 10 июня.

58. Сообщения об этой беседе 13 июня 1941 г. см.: АВП РФ, ф. 059, п.1, п.352, д.2402, л.203 - 206 и FO 371 294892 N 279/78/38.

59. FO 371 29483 N 3047/78/38, записи сообщения Кадогана и Кавендиш-Бентинка о разведывательных данных, переданных Майскому, от 15 июня 1941 г.

60. FO 371/29466 N 3047/78/38, запись Кадогана; Diaries of Cadogan, р.388; Майский, Воспоминания советского посла, стр. 136 - 37. Версия Майского - это основное свидетельство о предупреждениях, делавшихся русским, привела большинство историков к неправильной и осуждающей интерпретации коммюнике ТАСС; среди таких оказался и в других отношениях безупречный труд Whaley, Code-word Barbarossa, pp. 107 - 8, 117.

61. АВП РФ, ф.055, оп.1, п.352, д.2402, л.214 - 215, телеграмма Майского в НКИД о беседе с Кадоганом 16 июня 1941 г.

62. 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 216, донесение "Старшины" в НКГБ, 16 июня 1941 г.

63. FO 371 29483 N 2891/78/38, Иден Майскому, 14 июня 1941 г.

64. FO 371 29483 N 2898/78/38, телеграмма Бэггелли в Форин оффис 16 июня 1941 г.

65. FO 371 29483 N 2898/78/38.

66. FO 371 29466 N 3099/3/38. См. столь же ошибочное английское истолкование в: FO 371 29482 и 29483 N 2891/78/38, телеграмма от Бэггелли и записи Кадогана 14 и 15 июня 1941 г.

67. АВП РФ, ф. 0596, оп. 1, п.352, д.2402, л.246 - 247, телеграмма Майского в НКИД о встрече с Бренданом Брекеном 20 июня 1941 г.

68. АВП РФ, ф.059, оп.1, п.352, д.2402, л.235 - 236, телеграмма Майского в НКИД. ФО 17 а, дневник И. Майского, стр. 153 - 7.

69. FO 371 29466 N 3099/3/38, памятная записка Криппса 19 июня 1941 г.

70. The Times, arhives, письмо Доусона Галифаксу, 22 июня 1941 г. Член парламента - коммунист Галлахер 24 июня 1941 г. признал, что изменение позиции произошло 19 июня. См.: Parliamentary Debates, House of Commons, vol. 372, col. 968.

71. Erickson, The Road to Stalingrad, p.96.

72. АВП РФ, ф. 059, оп. 1, п.352, д.2402, л.254 - 7, телеграмма Майского в НКИД о беседе с Криппсом 21 июня 1941 г. См. также: FO 371 29484 N 30447/78/38.

73. Бережков В. Годы дипломатической службы. М., 1972, стр. 60 - 64; R.J.Sontag and J.S. Beddie, Nazi-Soviet Relations 1939-1941; Documents from the Archives of the German Foreign Office.

74. Washington, 1975, pp.353 - 56; Hilger, Incompatible Allies, p.336; DGFP, pp.1071 - 1075, телеграмма Шуленбурга в министерство иностранных дел и памятная записка министерства иностранных дел от 21 июня 1941 г.

75. Жуков Г.К., цит. соч.., том 1, стр. 370-371. См также A. Sella "Barbarossa": Surprise Attack and Communication, Yournal of Contemporary History, 1978, N 13(3).

76. Директива Тимошенко, Жукова и Маленкова Военным советам нескольких фронтов от 22 июня 1941 г., см. в 50 лет Великой Отечественной войны, стр. 30.

77. FO 371 29466 N 3232/3/38.

78. FO 371/29466 N 3018/3/38.

79. Maisky, Memoirs, pp. 156 - 57.

80. Майский И. Воспоминания советского дипломата, М., 1971, стр. 519.

81. FO 371 2948 N 3212/78/38.

82. АВПРФ, ф. 017-а, оп. 1, 9. 8 п. 2, с. 162 (дневник И. Майского)

83. "Daily Express", 23 June 1941.

84. FO 371/29466 N 3180 и 3489/3/38 mins. 23 и 28 June 1941.

85. Cripps papers, diary 9 July 1941. Об одержимости Молотова см.: советские документы о его первых двух встречах с Криппсом 27 июня 1941 г. в Наркомате иностранных дел в Москве в кн.: Советско-английские отношения, М., 1984, том 1, стр. 47 - 50.

86. The Library of Congress, Ambassader Da vies Papers, Box. 11. См. также: Halifax's Papers, York Country Library, A. 7,8,9, дневник, 11 декабря 1941 г. Позже Громыко, находясь за рулем автомобиля, был свидетелем жуткой ссоры в Вашингтоне между Литвиновым и Молотовым, продолжавшим настаивать, что в 1941 г. Англия и Франция толкнули Гитлера на нападение на СССР. См. А. Громыко. Памятное. М., 1990, т.2, ст. 423. На переговорах с англичанами в начале войны Сталин не стремился к открытию второго фронта, а лишь настаивал на соглашении, обязывавшем стороны не заключать сепаратного мира.