Ворвались захватчики в деревню 1 декабря. Без единого выстрела.
Колонна мотоциклов, полугусеничных броневиков и несколько танков. Гитлеровцы с треском распахивали двери изб, окутанные морозными облачками. Приняв это за предвестие расправы, бабы молились, а мы, мальцы, поглядывали из-за их юбок на шумных, непрошеных гостей. Каски, автоматы, невиданная форма, чужая лающая речь – от этого у аборигенов подкашивались ноги. Один из «арийцев» на ломаном русском разъяснил, что убивать нас не будут, но млеко, яйко, бе-е-е (овцы) скорее (шнель, шнель) собрать к обеду. И горячее топить печку… Двери не успевали закрываться от снующих туда-сюда фрицев. Холодно становилось и нам.
Мало-помалу начальный психоз разглаживался. Отобедав своим пайком и нашей рассыпчатой картошкой с квашеной капустой (их врач снимал пробу), фрицы расслабились. Запиликала губная гармоника. Просматривались и характеры. Один солдат стал выдергивать из бабкиного сундука теплые вещи, но его начальник обрезал так, что грабитель щелкнул каблуками и вернул трофеи в сундук. Другой за какую-то оплошность заорал на бабку: русиш швайн, шайзен! Когда грубиян вышел из избы, игравший на гармошке с трудом разъяснил, что кричал не немец, а финн. Пользуясь моментом, что остался с нами один, немец извлек из бумажника фото своей семьи и показал. Мне досталась от него шоколадка. Братание тут же кончилось, едва на пороге застучал заснеженными ногами новый визитер.
Обрезав в нашей деревне и на соседней станции Ревякино железнодорожное сообщение Тулы с Москвой, гудериановцы ринулись западнее, к автомагистрали Тула-Москва. К нам же набивались все новые подразделения. Раненым и обмороженным, а последних было больше, делались перевязки.
Раннее утро 3 декабря круто изменило обстановку. Фиолетовый рассвет превратился в огненный: с кометными хвостами, с неслыханным прежде воем чертили горизонт стрелы «катюш». Они накрыли участки дорог между деревнями, забитые техникой. Селяне при любых обстрелах прятались в подполы и картофельные ямы. При залпах реактивных минометов немцы дружно рухнули на пол избы, и нам пришлось через них перепрыгивать, чтобы укрыться в садовом амбаре.
Первая атака наших развернулась тем же днем. Цепи шли из Лаптевских лесов. Гитлеровцы ее отбили. До вечера захлебнулись еще две наши атаки. Куда-то увезли немцы нескольких своих убитых и раненых. К ночи повторился жуткий «армагеддон» катюшиных пламенных плетей. Несколько машин перевернулись и зачадили. По новой команде гости кинулись к уцелевшему транспорту. Промороженные движки не отвечали взаимностью. В ход пошли сено и солома, заготовленные для скотины на зиму. Но снопы быстро прогорали, и фрицы выбрасывали из избы все тряпки, попавшиеся под руку: занавески, коврики, одеяла, простыни. Одежду потеплее закидывали внутрь машин. Блондинистый солдат приказал греть двигатель тягача моей бабке Дарье. Покопавшись на коленях в грязном снегу, она плеснула на свое барахло столько солярки, что весь передок полугусеничного тягача охватили бурые языки с копотью. Выскочивший из избы блондин извлек пистолет и навел ствол на мою бабулю. И тут его руку отвел другой, резко проговорив что-то на немецком.
Десятилетия спустя я выпытывал у бабки Дарьи: за что же она сожгла тягач арийцев? За погубленное единственное одеяло? Но ведь могла бы и посочувствовать германцам из мести за раскулачивание? За грабеж комиссарами честно нажитого? От этих вопросов, помню, крепко она задумалась, подперев лицо кулачками. И ответила, почти пропела на тульском наречии:
- Юрочка, да я ж русская…
Ю. МАКУНИН