За давности лет, как называется это местечко в Восточной Пруссии, я забыл - кажется, Мельзак. В небольшом городке и зданий было не очень много, и население небольшое. Мы, связисты, в наступлении часто опережали пехоту. Так что в городок вошли первыми или, может быть, после разведки. Жилые дома были закрыты. На улицах никого не было. Остановились на площади, куда торцом выходил интересный по конструкции дом - не то жилой, не то склад. Я присматривался ко всем интересным домам и сооружениям - до войны все же был любознательным студентом - окончил первый курс строительного института. Этот дом привлек мое внимание как странное двухэтажное помещение с какой-то пристройкой промышленного назначения. Ворота во двор были открыты, из двора в дом вела дверь.
Я вошел, посмотрел - оказался завод по переработке молока. Металлические фермы на потолке меня особенно интересовали, я сделал эскиз и прошел в жилую часть пристройки. Там я увидел кухню, на плите - сковорода с жареной картошкой. Тогда я вернулся и пошел по коридору далее - мужская раздевалка. Два окна, между ними зеркало на подставке, тумбочка, столик. В ящичке тумбочки — сигареты. Попробовал. Но сигареты были слабоваты - мы курили махорку. Особо любили мичуринскую махорку, которая до печёнок берет. Одну сигарету закурил, соблазнился, сел на диван. Гляжу, напротив меня деревянная стенка со встроенными дверьми. Я достал кисет, свернул свою «сигару» и пошел посмотреть, что там, за этими дверьми.
Открываю, а там висят костюмы. Ну, взял несколько, оглядел - такой костюм, такой - все маленькие, на 48 размер. А у меня братья крупные, я сам крупный – 193 см. роста. Повесил костюмы на место и вернулся на кухню. Там решил съесть оставленную поджаренную картошку. Раздвинул ломтики - опасался отравления, и только две-три картофелины взял в рот, как забегает незнакомый старший сержант, низкого роста, плечистый. Он был в фуфайке, с погонами старшего сержанта. Вбежал, увидел - и на меня: «Служивый, я могу здесь разжиться костюмами? Для детишек надо!» «Да пожалуйста, пройдите по коридору до второй двери, а там, в стенных шкафах, висят костюмы».
Я его проводил, он обрадовался, понял, что очень серьезную ему информацию дал. Только я снова за картошку принялся, как через полторы минуты раздался выстрел. Когда я ел картошку, заряженный пистолет положил перед собой рядом, на столе. Я пистолет взял и пригнулся под стол - думал, в меня стреляют. Но никого не оказалось. Тогда я тихо к двери подошел, выглянул в коридор и увидел, что из той комнаты, где я сидел на диване и курил, вышел дымок. Понял - наверное, застрелили нашего пехотинца - сержанта. Кошачьим шагом прошел по коридору. Весь слух напряг, чтобы не пропустить ни шороха. Сравнялся с дверью, смотрю - сержант ничком лежит.
Не знаю, сколько он успел взять костюмов - может быть, три, четыре - ничком лежит на костюмах убитый. Я сделал широкий шаг, чтобы сразу оказаться в комнате, моментально перескочил порог, пригнулся и гусиным шагом за комод. В этот миг заметил, что под диваном, на котором я курил немецкую дрянную сигарету, переместился носок сапога. Я понял - немец сидит под диваном. Как мне его взять, обезоружить?..
На мое счастье (надо верить, что человек под счастливой звездой рождается) тут забегает старшина. Спрашивает: «Не видел моего сержанта?» Я ему глазами показываю на пол. Говорю: «Слушай, старшой. Тут за углом связисты стоят, подвод 19-20. Позови человек 5 со штыками, не могу немца взять из-под дивана». И он моментально их привел и принял участие в ликвидации немца.
Я расставил ребят, обратил внимание, где его ноги, и со стороны ног стали отодвигать диван от стены, прижимать ноги штыком к полу. «Не бойся, Коля, - говорю, - коли, коли до болячки, чтобы он не шевелился». Дальше оттягиваем диван, и в области живота штык в пол вбиваем, и у плеча штыки в пол, чтобы не вертелся. «Ребятки, осторожно, руки надо штыками прижать, особенно правую руку, чтобы не «вольничал». И удачно. Андрюшка засадил штык в руку - и у немца выпал пистолет. Так мы его вытащили из-под дивана.
А в моем взводе служил еврей, который хорошо знал немецкий язык. Я ему: «Манадзон, слушай, спроси, почему он убил сержанта». Манадзон задает ему вопрос. Немец (имел офицерское звание капитан) отвечает: «Я в него выстрелил, потому что этот русский солдат брал мои костюмы». К этому времени солдаты уже отнесли убитого на улицу, взяли костюмы с пола, рассматривают. И читают по ленточке: «Гомельская швейная фабрика».
Я ему, немцу, через Манадзона: «Как же так, почему они твои-то? Фабрика-то гомельская, белорусская, а не немецкая!» Немец отвечает: «Мы шли в 1941 году на Москву, я в большом магазине взял и домой прислал»...
А там среди костюмов кроме гомельской оказалась и другая какая-то белорусская фабрика. Я снова немцу через Манадзона задаю вопрос: «А ты знаешь, кого ты застрелил? Ведь у него шесть мальчиков и две девочки. Восемь ребятишек!» И меня здесь так зажгло - я сплюнул, сжал пальцы правой руки и ударил его в висок. Потом рассказывали, что в тот момент глаза у меня были позеленевшие от страшной ненависти. Ударом немецкого офицера оторвало от пола, он стукнулся головой о стену и рухнул. Голова у него свернулась набок.
Потом я две недели не мог пользоваться рукой - разбил пальцы и сухожилия. Сухожилия-то у меня были крепкие, сильные сухожилия. Но все равно пальцы онемели на две недели - «осушил руку», и это мешало в наступлении.
Мне не представилось возможности установить имени убитого тогда сержанта, его адрес и прочее, чтобы сообщить родственникам или жене - вот такая война.
Воспоминания связиста МИХАЛЕВА записал А. Рождественский
А. МИХАЛЕВ