Данная публикация включает в себя два художественных рассказа из журнала "Огонек" №6 1937, объединенные общим заглавием "Эпизоды будущей войны". Рассказы о том, как видели советские люди Великую Отечественную войну за 4 года до её начала.
Валерия Герасимова
БАБА
Пленная сидела, откинувшись всем телом назад, голова ее в простой ситцевой косынке утомленно прислонилась к серому стволу осины, на коленях неподвижно лежали большие, тяжелые, рабочие руки. Издали казалось, что сидит какой-то или очень дряхлый или изнемогающий от усталости человек, — вблизи оказывалось, что это еще не старая и не утомленная, а зверски и, как видно, изобретательно избитая женщина.
Все ее вспухшее кровоточащее лицо было точно опалено, в уголках растрескавшихся, как от нестерпимой жажды губ алела кровавая пена, и казалось, только светлые серые глаза еще жили на этом умершем лице.
Рядом с ней стояли приведшие ее сюда лейтенант бортмеханик Ганс Шюльпе, с тяжелым маузером в руке, и пилот, высокий, сухопарый капитан Артур Фохт.
Тяжелая рукоять маузера, зажатая в руке Ганса Шюльпе, была в крови.
Положение летчиков было крайне затруднительным: потеряв направление, они вынуждены были сделать посадку и в кратчайший срок ориентироваться, чтобы полететь именно к своим, а не в расположение сил противника, которое, как они уже неоднократно могли убедиться, неожиданно менялось.
И у этой как будто бы совсем простой женщины, у этой случайно попавшейся к ним русской крестьянки они должны были любой ценой получить самые простые, но кровно необходимые и спасительные для них сведения.
Их легкий самолет, их любимый «Рихтгофен», как верный залог спасения, блистая на солнце алюминиевыми крыльями, стоял на опушке осиновой рощи, заведенный и готовый к полету. Капитан Артур Фохт кончиком сапога приподнял поникшую голову женщины.
— Она молчит,— сказал он,— и будет молчать, как животное, даже тогда, когда ее начнут резать. Ваша энергия, дорогой Ганс, едва ли затрачена целесообразно. В силу целого ряда обстоятельств как исторического, так и биологического порядка, определенный разряд людей малодоступен для восприятия страданий. Еще в мае 1914 «года под Стоходом я принужден был отметить это странное обстоятельство. Они умирали, как мухи.
Седые усы командира, еще вытягивавшегося в строю перед великим императором Вильгельмом II, дрогнули от презрения.
— Ба-ба, — произнес он несколько замедленно, но очень отчетливо то слово чужого языка, которое крепко удержалось в его памяти еще со времен кампании 1914 года.
— Ба-ба,—повторил он с видимым наслаждением еще раз это грубое, короткое, дикое слово.
Услужливо усмехнулся и молодой толстощекий Ганс Шюльпе, всеми силами старавшийся «учиться жить» у своего опытного, закаленного и, как он полагал, чрезвычайно -образованного начальника, который знал все: и афоризмы Ницше и методы бактериологической войны в тылу противника.
— Ба-ба, — вслед за начальником повторил и он.
— Но, господин капитан, когда я только принялся за нее, она что-то бормотала.
Я достаточно знаю русский язык, — холодно возразил капитан, — чтобы разобраться в ее бормотании.— Ты, ба-ба,— крикнул он, наклоняясь к неподвижно откинутой голове в косынке и показывая рукой по направлению к невысоким холмам,— ваши там?
Светлые серые глаза смотрели и а него с неизъяснимым равнодушием.
— Или... там? — с мучительным напряжением крикнул капитан, указывая рукой в противоположную сторону.
Женщина -молчала.
Не выдержав унижения своего начальника, Ганс, поднес маузер к темной, в крапинках косынке.
— Раз, два, — считал он, не спуская вспыхнувших грозных глаз с утомленного, точно спящего лица женщины.
— Подождите,— остановил его начальник,— это, Ганс, мы -всегда успеем. Надо лететь, чорт возьми!
Секунду он подумал:
— По литературе известно, да и путешествуя в 1911 году по Конго, я неоднократно убеждался в этом сам, что у низших расовых племен гораздо резче развит рефлекс жадности, чем рефлекс страданий.
И капитан Артур Фохт, вынув золотые часы, точно забавляя ребенка, поиграл ими перед серыми неподвижными глазами женщины.
Она молчала.
Капитан выпрямился, вытер лоб, в глазах его засветилась тоскливая, почти мистическая ненависть.
— Низшие расы в течение тысячелетий не меняют своего облика... Меня забавляет, на пример, это широкое лицо, платок на голове и что-то вроде гимнастерки на этой бабе. В 1914 году, сталкиваясь с ними в прифронтовой полосе, я неоднократно отмечал...
Капитан, удовлетворенный, что урок- самообладания не проходит даром для его подчиненного, все же прервал речь, услышав отдаленный, но могучий удар тяжелого орудия.
Казалось, даже -светлые алюминиевые крылья «Рихтгофена» нервно дрогнули.
Это они, — сказал Ганс Шюльпе, побледнев,— я полагаю, господин капитан, что лучше полететь наугад, чем еще немного задержаться здесь.
«Наугад» — слово характерное для русских,— ответил сухо капитан, — не надо горячиться и терять голову, Ганс Шюльпе. Мы все же должны попытаться -помимо этой кретинки ориентироваться хотя бы приблизительно. Нам следует пойти на ближайший холм.
А как, господин капитан, с ней?— спросил Ганс Шюльпе, кивнув на женщину. — Сейчас?
— Повторяю, что это всегда успеется,— сказал капитан значительно. — А вам, Ганс, удалось привести ее в такое состояние, что эта дама вряд ли сможет -сделать больше пяти шагов.
И два пилота — высокий, стройный, сухопарый Артур Фохт и коренастый и широкоплечий, с крепко посаженной круглой головой Ганс Шюльпе, — не оглядываясь на поникшее у осины тело, направились к сиявшему нежной зеленью холму.
Удары тяжелых -орудий все учащались, только теперь они -слышались и слева, и справа, и, казалось, даже сверху. Не дойдя трех шагов до возвышенности, пилоты поползли, затем припали к биноклям.
К тяжелым ударам орудий неожиданно присоединились бесстрастные, ровные и поэтому особенно безжалостные полоса пулеметов, и в этом тревожном -потоке звуков капитан и его помощник не сразу уловили до уж-аса знакомый, привычный для каждого летчика звук — звук, -страшное значение которого стало им понятно минуту позднее.
Минуту позднее перед ними прошло видение, поразившее их -на весь тот -короткий отрезок времени, который им еще оставалось просуществовать.
На опушке осиновой серебристой рощи, чуть подрагивая на ходу, бежало блестящее стройное тело «Рихтгофена». Отбежав от рощи, оно легко отделилось от земли и радостно, -спокойно, торжествующе поднялось над нею, управляемое решительной, крепкой, бесстрашной рукой опытного пилота.
Оно поднялось над землей, чтобы оставить представителям «цивилизованной расы», как последнюю память о русской бабе, окровавленную простую косынку у тонкой осины. И с каждым ударом орудий, с каждым звуком пулеметной стрельбы, все уже, все теснее стягивающееся кольцо смерти.
Борис Левин
Случай в госпитале
Нашим врачам и сестрам пришлось немало повозиться с ранеными солдатами фашистской армии. Они -категорически отказывались принимать лекарства и пищу, будучи уверены в том, что их отравят. В первые же дни военных действий с Советским союзом фашистское радио и фашистские газеты бесконечно много писали и говорили «о зверствах большевиков». Продажные писаки красочно описывали, как советские враги истязают раненых фашистских воинов. «Насытившиеся страданиями несчастных, они их медленно отправляют на тот свет»,— уверяли эти писаки Специальные фильмы и плакаты говорили с том же. Свиноподобная сестра с отвратительной улыбкой предлагает лекарство раненому белокурому солдату с явными чертами арий ца. Подпись на плакате гласила: «Даже когда вас ранят, — не сдавайтесь в плен. Все равно большевики отравят вас на больничной койке»...
Врачи и сестры полевого военного госпиталя энского корпуса, где главным образом были сосредоточены раненые пленные, вначале недоумевали, почему больные отказываются от пищи и лекарства. Догадавшись, в чем дело они быстро нашли выход из положения. Прежде чем давать лекарство больному, сестра из этой же бутылочки наливала лекарство себе в ложечку и выпивала его. Точно так же она поступала и с .пищей: вначале сама попробует, а потом предлагает больному
Сестра Катя страдала больше других. Она терпеть не могла манной каши, а теперь во время дежурства ей приходилось съедать не меньше пятнадцати ложек этой самой каши т еще при этом не морщиться.
Через несколько дней, когда больные убедились в том, что никто и не собирается покушаться на их жизнь, вся эта «каторга», по выражению сестры Кати, кончилась. Раненные повеселели, охотно проглатывали лекарства, еще с большей охотой опустошали тарелки с бульонами, стаканы с кашей.
Один только Пауль -продолжал оставаться недоверчивым. На этот раз функции сестры выполнял его сосед по койке — Эрнст. Он, для того чтобы Пауль был абсолютно спокоен отправлял к себе в рот -с каждого блюда не одну ложечку, как это раньше делала сестра а две, а то и три ложечки.
Вскоре Паулю эго надоело и он предпочел так же как и другие раненые, без предварительной дегустации -посторонних съедать свой завтрак, обед и ужин.
Окрепших раненых отправляли в тыл... Неожиданно на участке энского корпуса противник прорвал фронт. Госпиталь не успели эвакуировать. Неприятель -немедленно сменил весь советский медперсонал. С такой же быстротой исчезли и продукты, предназначенные для больных.
Однажды поздней ночью Паулю не спалось, он на костылях вышел в коридор покурить. Дверь из кабинета главного врача была приоткрыта. Пауль услышал странный разговор, который вел главный врач с комендантом госпиталя.
— Где же логика? — спрашивал взволнованно врач. — Многие из них поправятся и смогут снова вернуться в армию... Все эти безногие, безрукие при современной технике протезов смогут быть полезными людьми обществу.
— Не учите меня, доктор, — грубо прервал его комендант. — Вы не учитываете того эффекта, который это произведет на нашу армию и на весь мир. Гораздо полезней буде1 для нашей нации принести в жертву этих несчастных калек. И потом мне надоело вас уговаривать. На войне не уговаривают... Приказ есть приказ. Извольте к завтрашнему утру, не позже одиннадцати, составить акт о том, что, — отчеканил комендант, — большевики, удирая, отравили раненых. Вы представляете доктор,— добавил он с пафосом,— какая это будет сенсация для всего мира! Мы все это заснимем... Штаб обещал прислать кинооператора... Да, эго будет лучшая иллюстрация к разговорам о зверствах большевиков. Без дела, без доказательств -разговоры остаются только разговорами...
Пауль, стараясь как можно тише стучать костылями, пробрался -к себе в палату. Он вспотел от страха. Что делать? Надо спасать себя и товарищей. Он разбудил Эрнста и все рассказал ему.
Тебе это, наверное, приснилось, — заметил Эрнст, недовольный тем, что его разбудили.— То тебе мерещилось, что нас красные хотят погубить, то уж свои... Спи и не мешай другим спать, а то уж светает, — и Эрнст повернулся' спиной к Паулю.
— Это не сон! Клянусь тебе, Эрнст! Эрнст! — взывал Пауль, но тот его уже не слушал.
На рассвете сестра принесла больным на подносе кофе. Она поставила стаканы на столики и ушла. Больные начали просыпаться.
Ну, что, жив? — спросил насмешливо Эрнст у Пауля.
Но бледное и осунувшееся лицо товарища не на шутку испугало его.
Хочешь, сейчас проверим? Кис-кис, — поманил он вошедшую в палату рыжую кошку. Кошка, мяукая, подошла к кровати Эрнста. Он налил в блюдечко кофе и поставил на пол.
Эрнст и Пауль тревожно следили за кошкой. Кошка (вылакала кофе, не облизываясь, медленно -пошла к выходу и у самой двери упала замертво.
— Она умерла! — закричал Пауль, хватая за руку Эрнста. — Она умерла!
Да, да, — прошептал Эрнст... Товарищи!— закричал он громко на всю палату:— Не пейте кофе, оно отравлено!
Поднялся невообразимый шум. Все бросились к дверям, где лежала бездыханная кошка. Пауль -рассказал о ночном разговоре доктора -с комендантом.
— Они хотели -нас отравить, а потом свалить все на большевиков, — выкрикнул кто-то, угрожая костылем.
На шум и крик вбежали сестры, появился доктор. Заметив мертвую кошку, он тотчас же исчез.
Комендант вошел в палату с вооруженными солдатами.
Через два дня, когда наши вновь заняли этот госпиталь, они были страшно удивлены, обнаружив в сарайчике для дров безногих, безруких солдат противника с огнестрельными ранами в черепах.
—Зачем они убили своих же раненых?— недоумевали наши.
Главный врач госпиталя, которого нашли в этом же сарайчике, толком ничего не мог объяснить.
Я спрятался от своих... Я боюсь их... Я раньше был фашистом, а теперь я не буду.
— Ну, хорошо, — говорили ему. — Можете и не быть фашистом, если не хотите. Ваше дело. Но объясните, откуда эти трупы?
Врач очень подробно все рассказал. И трудно было поверить этому, настолько это было чудовищно.